Въ огромномъ сараѣ было очень жарко и пахло слонами. Такъ и
сказалъ Драпъ. За рельсовыми перилами стояли два слона, прикованные за
толстыя сѣрыя ноги цѣпями. Они погромыхивали этими цѣпями и все
кланялись, поматывая ушами и хоботами. А то принимались покачиваться,
словно качали воду. Я слоновъ зналъ, но зналъ ихъ и кузнечонокъ,
который перекувырнулся на реьсовой перекладинѣ, чтобы показать намъ,
что онъ тутъ какъ дома. Но Драпъ съ Васькой притихли и, видимо, были
поражены. Особенно Драпъ. Онъ не отрываясь смотрѣлъ, какъ слоны
вытягивали хоботы и брали ситнички. Загибали ихъ кверху, словно хотѣли
закинуть къ потолку, и, закрививъ хоботъ, засовывали ситнички въ узкiй
розовый ротъ подъ клыками; потомъ сладко жевали, поматывая грузными
хоботами, покачивая ими, словно хотѣли вотъ вотъ размахнуться. Драпъ
смотрѣлъ, зачарованный, и все повторялъ:
– Какъ жрутъ-то!
А слоны глотали и глотали ситнички, словно работали машины. Драпъ
выставился впередъ, положилъ подбородокъ на перильца и все смотрѣлъ. Мы
уже наглядѣлись, Васька тянулъ итти дальше, къ тиграмъ, – тигры людей
ѣдятъ! – но Драпъ и не шевельнулся. Что его поразило въ слонахъ – такъ
и не сказалъ онъ, но потомъ всегда говорилъ, когда вспоминалъ о адѣ:
– Какъ жрутъ-то!
Можетъ быть, потому такъ говорилъ, что всегда хотѣлъ ѣсть и всегда голодалъ.
Онъ порылся въ карманахъ. Оставался послѣднiй пятакъ отъ
праздничныхъ пятаковъ заказчиковъ. Онъ тронулъ за рукавъ
старика-сторожа и сказалъ жалобно:
– Ну, послѣднiй прожертвую!...
Сторожъ далъ ему ситникъ Драпъ показалъ ситникъ слону, тотъ
потянулся хоботомъ, но Драпъ не далъ. Тогда слонъ поклонился Драпу: ну,
дай! Тутъ Драпъ уже не смогъ продлить своего удовольствiя, отдалъ
ситникъ и съ разинутымъ ртомъ смотрѣлъ, какъ и его ситникъ пропалъ подъ
хоботомъ. Слонъ потянулся хоботомъ къ Драпу, сдернулъ съ него картузъ
и… Драпъ крикнулъ, словно его ущипнули:
– Ай!!...
Новый картузъ, купленный за три гривенника, понесся подъ потолокъ,
покрутился тамъ и погрузился въ пасть… Драпъ пронзительно вскрикнулъ.
Но это только показалось, что въ пасть, а просто – слонх пошутилъ,
будто все зналъ про Драпа: какъ онъ гордился своимъ картузомъ,
купленнымъ на пятаки заказчиковъ. Онъ только попугалъ, посмѣялся и
ловкимъ взмахомъ, играючи, положилъ Драпу картузъ на вихрастую голову.
Вотъ такъ торжество было! Драпъ запрыгалъ и лихо оглянулъ всѣхъ. И не
успѣлъ хорошенько оглянуть, какъ слонъ снова потянулъ хоботъ, Драпъ уже
выставилъ голову, чтобы опять прогулялся его картузъ, но… слонъ только
скользнулъ хоботомъ по Драповой рожѣ, облизалъ мокрымъ кончикомъ, будто
даже пощекоталъ Драпа подъ подбородкомъ, – Драпъ такъ и говорилъ, что –
«здорово пощекоталъ, какъ теркой!» – и поклонился. И тутъ всѣ поняли,
что понравился Драпъ слону.
– А это ты ему, значитъ, ндравишься… – сказалъ сторожъ Драпу.
Васькѣ стало досадно. Они съ кузнеченкомъ натравливали слона на
свои картузы, почмокивали и свистали, но дѣло не выгорало. А Драпъ
пустился нашаривать по своимъ карманамъ, – не завалилось ли тамъ чего.
Вынулъ бабку-свинчатку, мотокъ нитокъ, кусокъ вара, гайку. И вдругъ въ
заднемъ карманѣ своего сюртука нащупалъ спрятанное про запасъ луковое
яичко. И показалъ слону: на! Слонъ нерѣшительно потянулъ хоботомъ, –
должно быть никогда не видалъ яичка, – не камень ли? Обнюхалъ и
осторожно прихватилъ съ черной ладони Драпа нежданный даръ. Опять
понесъ высоко-высоко, повертѣлъ подъ потолкомъ, словно показалъ всѣмъ,
какая у него штучка, загнулъ хоботъ, направилъ яичко въ пасть и…
задумался. О чемъ онъ задумался? Думалъ ли онъ, что Драпъ – вѣдь слоны
умные – просто хочетъ сшутить съ нимъ шутку и далъ ему камушекъ, или –
кто знаетъ! – можетъ быть, пожалѣлъ Драпа, но только опять покачался,
словно въ глубокой думѣ, развернулъ хоботъ и протянулъ драпу яичко –
возьми! Но драпъ не взялъ. Онъ даже помоталъ головой и убралъ руки за
спину. Тогда слонъ покланялся, опять покачался, пофыркалъ даже, словно
хотѣлъ сказать что-то, – вѣдь слоны умные! – и тихо-тихо положилъ яичко
на рельсовыя перильца. И оно осталось лежать! Оно осталось лежать на
покатыхъ перильцахъ. Это, дѣйствительно, было чудо! Всѣ смотрѣли, какъ
лежало яичко, словно приклеенное.
– Не желаетъ твоего яичка, – сказалъ сторожъ.
Но Драпъ яичка не в зялъ.
– Пусть съѣстъ, все одно… – сталъ твердить онъ, пряча за спиной руки.
Тутъ слонъ будто понялъ. Онъ взялъ яичко и тихо постучалъ имъ по
рельсѣ. Оно слабо треснуло и осталось лежать. Это всѣмъ страшно
понравилось. Публика надвинулась на насъ, разглядывала Драпа. Какой-то
парень хлопнулъ Драпа картузомъ по плечу и крикнулъ:
– Самъ трескай, больше ничего. Слонъ не опоганитъ!
Тутъ Драпъ проснулся, облупилъ яичко, скусилъ половинку, а другую протянулъ слону. Слонъ взялъ и съѣлъ.
– Разговѣлся! – крикнулъ мастеровой, и всѣ засмѣялись.
Пора было дальше итти, но Драпъ не двигался, какъ мы его ни
толкали съ Васькой. Кузнеченокъ вертѣлся на рельсѣ и совалъ слону
грязныя пятки на потѣху публики, – Драпъ и на это не обращалъ вниманiя.
Онъ дернулъ меня за руку и сказалъ жалобно:
– Здѣсь бы остаться… со слономъ… Кормили бы его…
Это было бы хорошо! Подъ крышей перелетали голуби, воробьи мышами
шмыгали на стѣнѣ, въ углу. И такое веселое солнце было въ этомъ гулкомъ
сараѣ, въ углу. И такое веселое солнце было въ этомъ гулкомъ сараѣ, съ
окошками наверху. Сюда не придетъ Прохоръ, не шваркнетъ колодкой и не
пообѣщаетъ отмотать Драпу головку. Хорошо спать на сѣнѣ Вытянетъ слонъ
хоботъ, пощекочетъ за вихры, какъ это онъ сейчасъ сдѣлалъ. Да,
понравилась ему Драпова голова. А что? Не почуялъ ли онъ невеселую
жизнь Драпа?! Можетъ быть, плѣшинки на Драповой головѣ что-нибудь
сказали ему? Кто знаетъ… Можетъ быть, въ сѣрыхъ, грустныхъ глазахъ
Драпа было что-то особенное, что понялъ огромный слонъ, много видавшiй,
потерявшiй свою свободу. Вѣдь и Драпъ былъ въ неволѣ И долго потомъ вспоминалъ Драпъ слона. Бывало, сидимъ на крышѣ,
чикаемъ змѣи. Небо надъ нами высоко-высоко, ласточки въ немъ играютъ,
дрожитъ нитка чужого змѣя, трещитъ «посланникъ» по ниткѣ, Драпъ
смотрит-смотритъ да вдругъ и скажетъ:
– Эхъ, слона бы теперь повидать!...
Слоны… Драпъ всѣ сараи, всѣ заборы исчертилъ во дворѣ «слонами».
Выпросилъ у меня «звѣриную» книжку, гдѣ былъ нарисованъ слонъ, и все
срисовывалъ, чтобы выходило лучше. И достигъ! Такихъ слоновъ рисовалъ и
углемъ, и мѣломъ, что даже дворникъ Гришка попросилъ его «начертить про
слона» на стѣнкѣ его сторожки, возлѣ воротъ. И начертилъ жа Драпъ!
Этотъ слонъ, во всю стѣну, даже смѣялся, а хоботъ его шелъ винтомъ,
какъ тогда, съ яичкомъ. Такъ и нарисовалъ съ яичкомъ, только яичко
вышло величиной съ арбузъ. Драпъ занялъ у кузнеченка пару пятаковъ – Копченый носилъ ихъ во
рту, какъ въ кошелькѣ, – стравилъ на ситники для слона, задолжалъ мнѣ
еще двугривенный, потомъ еще и еще, обѣщая отплатить голубями, а даже
обругалъ насъ съ Васькой, что мы не даемъ больше. Онъ до того надоѣлъ
сторожу съ приставаньемъ – откуда слонъ, и сколько онъ стоитъ, и
сколько ему годовъ, – что сторожъ плюнулъ.
– Да уйди ты, смола! Ну, чего тебѣ нужно? Украсть, что ль его хочешь?
Когда вышли мы изъ слоновника, Драпъ широко разинулъ ротъ, словно
собирался глотать что-то очень вкусное, поморгалъ и сказалъ такъ
необыкновенно, что меня даже удивило, какой Драпъ сталъ добрый:
– Эхъ, Колька! Слонъ, прямо… по-братски!...
VI.
Пора было итти къ французу. Мы послонялись по домикамъ и клѣткамъ,
– Васька выщипнулъ у бѣлки изъ хвоста пучекъ волосковъ, на память, – и
попали на большую площадку, гдѣ было много столиковъ. Тутъ сидѣли
богатые господа и кушали. Имъ приносили на столики лакеи во фракахъ и
съ салфетками на плечѣ всякiя вещи въ серебряныхъ кастрюлькахъ и
лодочкахъ, и такъ хорошо пахло жаренымъ и пирожками. Играла и здѣсь
музыка, а господа слушали и кушали. Намъ страшно хотѣлось ѣсть. Васька
такъ и шмыгалъ между столами, заглядывая въ ротъ и въ тарелки. И
кузнеченокъ. А Драпъ остановился противъ толстаго господина, въ
цилиндрѣ, и жадно смотрѣлъ, какъ тотъ грызъ и обсасывалъ косточку.
Передъ господиномъ стояла жареная курица съ воткнутой въ нее вилкой.
Смотрѣлъ, словно говорилъ:
– Дяденька, дай!
И таки добился. Господинъ протянулъ Драпу вилку и сказалъ строго:
– Ну, проходи, проходи!
Кузнеченокъ вертѣлся около двухъ бѣлыхъ барынь, которыя ѣли цѣлую груду красныхъ раковъ и запивали изъ стаканчиковъ.
– Мальчикъ, тебѣ г’аковъ хочется? – картаво спросила одна изъ барынь.
Васька заоралъ: – гаковъ, гаковъ! – и завертѣлся на ножкѣ. Погналъ
его лакей салфеткой. Мы долго крутились у столиковъ – ужъ очень хорошо
пахло, а у насъ вышли всѣ пары и донималъ голодъ. Стали укорять Драпа:
прожертвовалъ все слону! Пахло рябчиками, – зналъ я этотъ чудесный
запахъ! – а Драпъ увѣрялъ, глотая слюни, что это наваристыми щами.
Васька говорилъ, что бараниной, а кузнеченокъ, у котораго началась
икота, съ визгомъ божился, что это пахнетъ кашей изъ поросенка. И я забылъ правило – не глядѣть въ ротъ. Помню, какъ одна барыня
съ красными дѣвочками, кушавшая ветчину съ пирожками, укоризненно
покачала головой и сказала:
– Мальчикъ, а вѣдь неприлично глядѣть въ ротъ.
Такъ меня и ошпарило, хоть провалиться. Но тутъ Васька до того
озлился, что ему хочется ѣсть, что сталъ на голову и прошелся между
столами, корячась въ воздухѣ сапогами, отъ которыхъ несло дегтемъ.
Барыни повскакали, боясь, что сапоги попадутъ къ нимъ въ тарелки, и
стали звать лакея. Тутъ, наконецъ, насъ выгнали салфеьками, а какой-то
толстякъ во фракѣ пообѣщалъ нарвать уши.
Но тутъ вдругъ зашумѣли голоса – шаръ летитъ! И мы кинулись, забывъ голодъ.
VII.
На широкой площадкѣ теперь была гибель народу. Стояли на
скамейкахъ, напирали къ шару. Музыканты трубили въ ясныя трубы. Шаръ
важно покачивался на своихъ веревкахъ. Васька согнулся и юркнулъ между
ногами впередъ, за нимъ полѣзли кузнеченокъ, и Драпъ, и я, боясь
затеряться въ толпѣ. Насъ нажимали колѣнями и ругали, но мы въ одинъ
мигъ вырвались къ кругу, гдѣ было свободно. Шумѣли голоса:
– Французъ! фанцузъ!
Что-то праздничное было во всемъ. Обширная площадка, посыпанная
желто-краснымъ пескомъ, была оцѣпленна тысячами народу, а шаръ въ этомъ
кругу былъ словно пойманный – не уйдешь!
– Французъ! Французъ идетъ!
И мы, наконецъ, увидали этого удивительнаго француза. Онъ появился
изъ домика возлѣ музыкантовъ, похожаго на избушку, въ удивительномъ
костюмѣ. Васька даже крикнулъ:
– Го-лый!
Конечно, французъ былъ не голый, – что могъ знать Васька! – а какъ
акробатъ изъ цирка. Онъ былъ въ розоватомъ трико, обтягивавшемъ его
стройное тѣло. На груди и на поясѣ сверкалъ, какъ драгоцѣнные камни,
цвѣтной бисеръ-хрусталики, – зеленый, золотой, всякiй. Руки были
совсѣмъ голыя и съ такими наростами мускуловъ, что всѣ такъ и зашумѣли:
– Ну, и здоровъ французъ!
Очень красивъ былъ этотъ французъ, – курчавый, чернобровый, съ
густыми черными усами и розовыми щеками. Онъ остановился на порожкѣ
бесѣдки и послалъ всѣмъ намъ воздушный поцѣлуй – вотъ такъ. Всѣ
закричали – ура! А французъ поклонился, приложивъ руки къ груди, и весь
засверкалъ дрогнувшимъ бисеромъ. Драпъ потомъ говорилъ: «весь въ
огняхъ»! Подпрыгивая, какъ цирковой наѣздникъ, французъ подбѣжалъ къ
шару, приложилъ кончики пальцевъ ко рту и развелъ руками: опять послалъ
поцѣлуй и поклонился. Тутъ Васька заоралъ первый:
– Урра-а!!
Не могъ удержаться, всталъ на голову и подрыгалъ ногами. Кругомъ
пошелъ смѣхъ. Кто-то прихватилъ Ваську за ноги и подергалъ. Даже
французъ замѣтилъ и посмѣялся. Онъ даже послалъ намъ – я это отлично
замѣтилъ – особенный поцѣлуй. Драпъ потомъ спорилъ, что это ему
послалъ: смотрѣлъ прямо на него; но кузнеченокъ божился, что ему:
французъ, будто бы, прищурился и погрозилъ ему пальцемъ. Васька
считалъ, что ему за то, что онъ прошелся на головѣ. Что бы тамъ ни
было, но мы-таки получили поцѣлуй отъ француза. Потомъ французъ взялъ
сигару у господина въ цилиндрѣ и въ перчаткахъ, съ краснымъ галстукомъ,
у того самаго которой ѣлъ курицу, покурилъ наскоро, разглядывая
публику, и все щурился. Хорошо онъ курилъ. Затянется скоро-скоро и
выпуститъ въ ноздри.
– Напослѣдокъ накуривается! – сказалъ кто-то. – То живъ-живъ, а то и… вдребезги!
Кузнечонокъ шипѣлъ мнѣ въ ухо:
– Обязательно расшибется, ей-Богу!
Драпъ толканулъ меня, сдѣлалъ страшные глаза, мотнулъ на француза и прохрипѣлъ:
– Ввотъ!
Хотѣлъ ли онъ сказать этимъ, что вотъ, молъ, скоро расшибется
французъ, или хотѣлъ выразить свой восторгъ отчаянной храбростью, – не
знаю. У меня колотилось сердце за француза. Даже присмирѣлъ и Васька.
Сказалъ только:
– Курить-то какъ отчаянно!
Французъ курилъ наскоро, частыми затяжками, поглядывая на сигару,
и какъ-будто думалъ о чемъ-то. Можетъ быть о своей судьбѣ. Поглядывалъ
на небо – высоко, чортъ возьми! Подрагивали на солнцѣ его хрусталики.
Можетъ быть, слегка и дрожалъ французъ… Кто-то вытолкнулъ Драпа впередъ
и крикнулъ:
– Чего глядишь-то, лети!
Драпъ съежился и подался назадъ. Да, страшно было.
Кто-то дѣтскимъ голоскомъ плакалъ, должно быть тоже боялся:
«мама-а…» Только музыканты не боялись. Они такъ трубили и гремѣли,
словно хотѣли всѣхъ развеселить и подбодрить француза. А тутъ господинъ
въ цилиндрѣ, ковырявшiй перышкомъ въ зубахъ, махнулъ рукой, – и къ шару
явился лакей съ подносикомъ, а на подносикѣ былъ стаканчикъ съ чемъ-то
золотистымъ. – Лекарство ему даютъ! – сказалъ кучеръ съ подрубленными
волосами, въ синей безрукавкѣ. – Значитъ, чтобы покрѣпше былъ. Дорожка
тоже дальняя.
– Еще куда попадетъ! На томъ свѣтѣ-то этого не попробуешь, да.
Французъ взялъ стаканчикъ и опрокинулъ въ ротъ. Усмѣхнулся, вытеръ
усы поданнымъ ему краснымъ платочкомъ, тряхнулъ головой, словно хотѣлъ
сказать, – погибать – такъ погибать! – хлопнулъ въ ладоши, подвигалъ
руками, чтобы вольнѣй было, и, запрокинувъ бголову. Поглядѣлъ въ небо,
будто примѣривалъ – высоко ли. Поглядѣли и мы. Вы-со-ко! Пущенный
кѣмъ-то красный шаръ казался клюковкой въ синей бездонной дали. Голова
кружилась.
– Пускаютъ! – закричали голоса.
VIII.
Да, отпустили шаръ. Господинъ въ цилиндрѣ, помахивая тросточкой съ
зажатымъ въ рукѣ розовымъ платочкомъ, указывалъ десятку солдатъ, какъ
надо отпускать шаръ. Тѣ вертѣли что-то руками, разматывали съ валиковъ
канаты, на которыхъ покачивался палевый шаръ – домъ. Французъ молодецки
крикнулъ: – алло! – подпрыгнулъ и опять хлопнулъ въ ладошки, и
подпрыгнулъ на немъ шумящiй, сверкающiй поясъ съ висюльками. Стало
жутко. Я уже влюбился во француза, въ его курчавую голову, въ его
розоватыя ноги, въ его отвагу. Драпъ выставился впередъ и, слышалось
мнѣ, постукивалъ зубами. Только кузнеченокъ все повторялъ: Расшибется,
ей-Богу, расшибется!
– А ты, дуракъ, молчи! Этимъ не шути! – сказалъ кучеръ. – Жалѣть человѣка надо, а онъ…
– Матушки! – закричалъ кто-то пронзительно. – Вскочилъ никакъ!
Французъ подпрыгнулъ, схватился за трапецiю подъ шаромъ,
раскачался и, ловко перевернувшись внизъ головой, сразу сѣлъ на
трапецiю. Сѣлъ и опять послалъ поцѣлуй.
– Ну, могучъ! – сказалъ кучеръ. – Что за отчаянный! бѣда…
Да, французъ ничего не боялся. Даже принялся раскачиваться, словно
это ему одно удовольствiе. Покачивался и покачивался подъ музыку, а
шаръ подымался и подымался на канатахъ толчками. Былъ онъ теперь
порядочно отъ земли: упади – разобьешься. Господинъ въ цилиндрѣ глядѣлъ
на француза, задравъ голову, и что-то кричалъ не по-нашему. Французъ
подергалъ за веревочку отъ какой-то кишки сбоку шара. Эта-то кишка и
былъ тотъ зонтикъ, на которомъ онъ долженъ былъ швырнуться на землю, –
сложенный и смятый, какъ повисшая сѣрая тряпка.
– Стой! – крикнулъ господинъ солдатамъ.
– Ну, ежели у его голова закружится… – пугающимъ голосомъ сказалъ кучеръ. – Шабашъ тогда!
Нѣтъ, у француза голова не кружилась. Онъ весело крикнулъ: – адье!
Плюнулъ даже, – и Васька видѣлъ, и кузнеченокъ, – махнулъ краснымъ
платочкомъ и… я подумалъ, что онъ свалился. Но это нарочно онъ, чтобы
попугать. Онъ вдругъ соскользнулъ съ трапецiи, словно падалъ, ухватился
одной рукой за палку трапецiи и повисъ въ воздухѣ. Мало того! Чтобы еще
сильнѣй удивить и напугать, онъ подтянулся, вцѣпился зубами въ палку,
да такъ и повисъ, покачиваясь. Такъ всѣ и завыли внизу, а кузнеченокъ
завизжалъ:
– Нѣтъ, не расшибется!
Въ этотъ жуткiй моментъ господинъ въ цилиндрѣ крикнулъ – пускать!
– шаръ рванулся, хлеснули по воздуху четыре конца веревокъ, и шаръ съ
французомъ потянулъ вверхъ и вбокъ, за музыкальную бесѣдку. Концомъ
веревки плеснуло по крышѣ бесѣдки, – и пошелъ шаръ выше и выше,
подгоняемый загремѣвшими литаврами и еще громче зазвенѣвшими трубами.
Мы задирали головы и колыхнулись съ толпой, куда-то бѣжавшей. Но не
надо было бѣжать: шаръ былъ шорошо виденъ. Французъ уже сидѣлъ на
трапецiи и обѣими руками, ни чуть не держась, посылалъ намъ воздушные
поцѣлуи. И вдругъ уронилъ платочекъ. Какъ красная птичка, поплавалъ
платочекъ въ воздухѣ и плавно опустился на свѣженькую березку. Какiе-то
мальчишки уже полѣзли за нимъ, стаскивая другъ дружку. Уже не помню,
что было дальше. Мы были въ небѣ! Французъ выламывалъ подъ шаромъ и
теперь казался маленькимъ мальчикомъ. Шаръ сиановился не больше куля съ
овсомъ, потомъ вдругъ…
Первымъ заверещалъ Драпъ. Онъ такъ заверещалъ, словно ему свернули голову.
– Швырнулся!!!
Швырнуся французъ. Это былъ одинъ мигъ: вдругъ перекувырнулся
шаръ, рванулся въ сторону и завертѣлся волчкомъ – легко ему стало. А
французъ канулъ съ него камнемъ – черкнуло въ воздухѣ. Десятки красныхъ
и синихъ шаровъ, пущенныхъ какъ приветъ французу, мелькали въ глазахъ и
путались, но все же француза стало виднѣй. Онъ какъ будто тише падалъ
теперь и вдругъ остановился, сталъ длиннымъ-длиннымъ, вытягивался на
нашихъ глазахъ и… надъ нимъ выросъ красивый ирокiй зонтикъ. Это
раскрылся надъ нимъ парашютъ, съ протянутыми къ французу веревочками,
захватилъ воздуху, раздулся и сталъ медленно опускаться. Очень
медленно, какъ опускается пущенный съ крыши дома издыхающiй дѣтсакiй
шаръ. Французъ былъ теперь хорошо виденъ. Вытянувъ руки и ноги, онъ
падалъ стрѣлкой, какъ длинный гвоздь; мелькнулъ за крестами дальней
церкви, за садомъ, и провалился. Думали мы, что это близко совсѣмъ,
тутъ же за садомъ гдѣ-то. Но скоро господинъ въ цилиндрѣ собралъ на
кругъ публику и сообщилъ намъ, что отважный французъ совершенно
благополучно сѣлъ на Ходынскомъ полѣ и скоро явится привѣтствовать
почтеннѣйшую публику. Закричалъ «ура» и всѣ закричали. А шаръ… шаръ
теперь былъ хорошо виденъ. Онъ что-то похудѣлъ, словно изъ него
выпустили газъ, и, пошатываясь, опускался тряпкой. Только теперь я почувствовалъ, какъ у меня ослабѣли ноги, –
должно быть, отъ страха за француза. Да и всѣ ослабли. Драпъ сидѣлъ на
травкѣ и скребъ въ головѣ. Васька лежалъ на брюхѣ и спорилъ съ
кузнеченкомъ, который увѣрялъ, что тутъ просто жульничество, что это
просто – отвели всѣмъ глаза и пустили такую-этакую куклу… подъ
француза. А настоящiй французъ соскочилъ, дескать, за бесѣдкой и
прячется въ избушкѣ. Драпъ до того озлился, что схватилъ кузнеченка за
ногу и такъ дернулъ, что чуть не оторвалъ ногу. Тогда кузнеенокъ
призналъ, что онъ просто навралъ, чтобы было смѣшно.
– Дуракъ, – сказалъ Драпъ. – А французъ молодчина!
Скоро пришло извѣстiе, что французъ наскочилъ на дерево, когда
опускался, и распоролъ себѣ бокъ. Потомъ заговорила публика, что
француза привезли на извозчикѣ замертво, и онъ такъ усталъ, что насилу
ноги волочитъ. Потомъ появился господинъ въ цилиндрѣ, что-то жевавшiй,
опять крикнулъ – ура! – и вывелъ за руку француза изъ избушки. Вывелъ и
сталъ раскланиваться, словно онъ-то вотъ и леталъ. Французъ
раскланивался, прижималъ руку къ сердцу, но уже не посылалъ поцѣлуевъ.
Онъ казался страшно усталымъ и былъ блѣденъ какъ смерть. Онъ все
поджималъ ноги и дрожалъ хрусталями – вотъ-вотъ упадетъ, словно его
били по ногамъ, а глаза его были бѣлые, какъ у вареной рыбы. Кто-то
сказалъ:
– Не долго и помереть такъ-то. Ишь, какъ его вывернуло! Да, бѣдность чего не заставитъ вытворять… Есть которые сабли глотаютъ.
И уже совсѣмъ другимъ, не героемъ, представился мнѣ французъ
этотъ. Бѣдность! И эти блестящiя стекляшки – бѣдность. И эти поцѣлуи –
все та же бѣдность. Этотъ вонъ толстый господинъ не полетитъ, ему и на
землѣ хорошо.
– Еще разъ – ура храбрецу! – прокричалъ господинъ и потеръ руки.
Драпъ сказалъ:
– Эхъ, лучше бы и мнѣ летать, чѣмъ въ сапожникахъ! По крайней мѣрѣ, – ужъ либо голову сломилъ, либо…
Да такъ и не досказалъ, что еще – либо.
А ужъ наступилъ вечеръ, давно пора было возвращаться домой. Вотъ
тутъ-то и начало сосать сердце. Помню, собрались мы у медвѣдей, къ
слонамъ уже не пускали, поздно. Драпъ предложилъ было итти на
Москву-рѣку и тамъ заночевать на плотахъ, а то Прохоръ на смерть будетъ
лупить. Даже звалъ и совсѣмъ остаться на рѣкѣ, ловить рыбу и голубей и
торговать для пропитанiя. Васька соглашался только ночевать, а то можно
помереть съ голоду. Кузнечику было все равно, хоть на шарѣ летѣть. Онъ
сталъ божиться, что хозяинъ лупитъ его калеными желѣзными прутьями:
раскалитъ добѣла и лупитъ. Кузнеченку безъ порки не обойтись, – это всѣ
понимали: все еще въ лавочку за лукомъ бѣгаетъ съ самаго утра, а ужъ и
ночь на дворѣ, ужъ и фонарики зажигаются. Ужасно хотѣлось ѣсть. Стали,
на меня глядя, ныть и Васька съ кузнечикомъ: страшно итти домой, а
надо. Тогда Драпъ выправилъ грудь, стукнулъ въ нее кулакомъ и крикнулъ:
– Черти вы, черти! Меня больше всѣхъ лупить будутъ, а не боюсь!
Французъ смерти не боится, и я не боюсь! Двумъ смертямъ не бывать… Это всѣхъ ободрило. По дорогѣ пугнули на прощанье филина съ
камней, и онъ заверещалъ такъ, что сталъ настоящимъ. Драпъ наконецъ-то
призналъ его за настоящаго. Вышли уже черезъ входъ, теперь сiявшiй
бѣлыми фонариками – кубастиками, подъ музыку. Потомъ страшно далекiй
путь, ночныя улицы, ужасные камни, набившiе ноги до волдырей. Потомъ
расплата. Но самое важное… А вотъ.
IХ.
Помню веселый перезвонъ на колокольняхъ… Былъ послѣднiй день
Пасхи, суббота. Помню, принесла монашка освященный артосъ, кусочекъ
огромнаго пшеничнаго хлѣба, что лежитъ всю Пасху на аналоѣ въ церкви, а
въ субботу раздается, какъ святой хлѣбъ. Я сидѣлъ узникомъ въ дѣтской,
на ключѣ. Мнѣ принесли стаканъ молока и ломоть хлѣба. И вотъ монашка
принесла мнѣ кусочекъ артоса – «на радость и на здоровье». Какая
радость? Радость, что меня заперли, что сняли съ меня башмаки, чтобы я
не убѣжалъ какъ-нибудь въ окошко? Нечего сказать – радость! Наступилъ
вечеръ. Но я былъ не одинъ въ запертой комнаткѣ. Со мной было то, чего
нельзя ничѣмъ запереть, чего нельзя отнять – мои думы, мои мечты. Со
мной, въ моихъ грезахъ, былъ чудесный французъ, его звонкiе хрустали,
его воздушные поцѣлуи, трапецiя и шаръ въ синевѣ неба. Я летѣлъ вмѣстѣ
съ нимъ, летѣлъ въ бездонность, гдѣ вольная воля, гдѣ играютъ звѣзды.
Вонъ онѣ, звѣзды. Онѣ заглядываютъ и ко мнѣ въ темницу черезъ
молоденькiе душистые листочкистараго тополя подъ окномъ. Хорошо бы
туда, въ темно-синiй просторъ, гдѣ нѣтъ этихъ скучныхъ часовъ,
отмѣривающихъ свимъ скрипучимъ маятникомъ медленное время; гдѣ нѣтъ
насмѣшника – Гришки, который называетъ меня «рестантомъ» и увѣряетъ,
разговаривая со мной въ окошко, что Драпу Прохоръ «всю голову отмоталъ
напрочь»; гдѣ нѣтъ этого надоѣвшаго двора, такого будничнаго теперь,
послѣ волшебнаго дня, проведеннаго въ сказочномъ саду, гдѣ
французъ-герой швыряется камнемъ съ неба, гдѣ живетъ умный слонъ, гдѣ
звѣри изъ разныхъ странъ. Гдѣ необычная жизнь, гдѣ все другое. Я знаю отъ этого же Гришки, что ему велѣно нарѣзать прутьевъ.
Свѣжихъ березовыхъ прутьевъ, которые такъ чудесно пахнутъ. Можетъ быть,
онъ нарочно это сказалъ, чтобы помучить? За что же еще-то наказывать?!
Вѣдь уже другой день я на ключѣ и босой. Я уже знаю отъ Гришки, что
кузнеченка на улицѣ не видно, – можетъ быть, ужъ и померъ отъ «каленыхъ
прутьевъ», – что Васька «сидѣть не можетъ», такъ его отшпандорили. И
мнѣ сказано строго, что теперь кончена моя бѣготня съ уличными
мальчишками, что нѣтъ теперь для меня двора, а сапожниковъ съ нашего
двора заставятъ съѣхать, чтобы они меня не портили. Это ужасно. Это
такiе мои друзья, безъ которыхъ и жизнь мнѣ не въ жизнь. Портятъ
меня!... Чѣмъ же они меня портятъ? Я думаю и думаю уже цѣлый день объ
этомъ. Драпъ… Но я не знаю никого лучше Драпа. Пусть ни Васьки не
будетъ, ни этого плута кузнеченка, который унесъ у меня этой зимой
бархатныя саночки съ бахромой и заплатилъ мнѣ за нихъ чугунную бабку и
три копейки. Но Драпъ… съ нимъ мы могли бы уйти куда-нибудь
далеко-далеко… Сколько разъ манилъ онъ меня за Воробьевы Горы, въ
далекiй путь… Тамъ гдѣ-то, верстъ за сто, а можетъ быть и за тысячу, –
его Бронницы, его деревня, гдѣ ловятъ прямо руками огромныхъ раковъ,
гдѣ сѣна столько, что не уложить въ наши сараи, а зимой такiя горы
снѣгу, что санки катятся цѣлый часъ. Тамъ, въ его лѣсахъ, живутъ волки,
всякiе злые и добрые, про которыхъ онъ мнѣ разсказывалъ много-много.
Тамъ цѣлыя поля сладкаго гороху, огурцовъ сколько хочешь, а грибовъ и
брусники столько, что не унесешь. Тамъ ночью пасутся лошади, и Драпъ
сторожитъ ихъ у огонька, на рѣчкѣ. Тамъ можно всю ночь печь въ горячей
золѣ картошку и ѣсть напролетъ всю ночь. Тамъ сороки трещатъ на
какихъ-то ригахъ. И тамъ не бьютъ по головѣ колодкой и никто его не
шпыняетъ тамъ. Только теперь изба у него забита, мать померла, а всѣхъ
ихъ, пятерыхъ братьевъ, роздали въ люди, въ – сапожники и по трактирамъ
въ мальчишки. Хорошо бы… Если бы тамъ жила его мать, мы бы ушли. Я бы сталъ
помогать ему возить дрова изъ лѣсу, молотить, косить… И не надо бы
учить, какъ Авраамъ сидѣлъ у дуба, а звукъ Е пишется вотъ такъ, а
говорится вотъ такъ.
– Колька… – неожиданно позвалъ меня голосъ Драпа.
Драпъ!! Я подбѣжалъ къ окну и увидалъ Драпа. Онъ сидѣлъ на тополѣ, едва видный въ темнотѣ вечера.
– Сидишь, Колька?
– Сижу… А тебя лупилъ Прохоръ?
– Наплевать, – говоритъ Драпъ дрогнувшимъ голосомъ. – Потерплю еще малость, а то убѣгу. А тотъ французъ далеко живетъ?
– Не знаю. А что?
– Къ нему бы уйти… А то заколотятъ, все равно. Знаешь что, я одну штуковину придумалъ…
Онъ говоритъ шопоткомъ, шипитъ, и я чую, что «штуковинка», которую
Драпъ придумалъ, необыкновенное что-нибудь. Можетъ быть, онъ такое
придумалъ… можетъ быть, хочетъ убѣжать въ деревню?...
– Драпъ, голубчикъ, иди ко мнѣ я тебѣ доску положу гладильную…
– Нѣтъ, ты лучше иди ко мнѣ, а то еще накроютъ меня у тебя – тогда
мнѣ смерть. Лѣзь сюда, я тебѣ лепешечки дамъ. Землякъ изъ деревни
привезъ, угостилъ. О, я знаю эти чудесныя черныя лепешки, съ соломинками, съ
зернышками овса и съ дырочками, похожiя на пряникъ! А мнѣ такъ хочется
ѣсть. Я мигомъ всовываю черезъ окно на тополь гладильную доску, Драпъ
подхватываетъ ее и кладетъ концомъ между сукомъ и деревомъ. Теперь
можно и перемахнуть. Доска лежитъ прочно на подоконникѣ и въ тополѣ. Я
дѣлаю шагъ, доска колышется, а до земли высоко, можно разбиться.
– Иди же! – шипитъ Драпъ. – Э, трусишка… баринъ, кошку жарилъ!
– Я боюсь, Драпикъ… на смерть вѣдь…
– А французъ-то! – говоритъ лихо Драпъ. – Гляди, на!
Онъ лѣзетъ на доску и шагаетъ ко мнѣ. Тополь дрожитъ, кончикъ
доски постукиваетъ на подоконникѣ, но Драпъ идетъ смѣло. На серединкѣ
спускаетъ ноги и даже подпрыгиваетъ сидя.
– Ничего не боюсь, плевать!
Я лѣзу къ нему на колѣнкахъ, онъ подбодряетъ и отодвигается.
Совсѣмъ не страшно! Внизу журчатъ растревоженныя куры въ курятникѣ. Я
уже на тополѣ, Драпъ дружески обхватываетъ меня, и слышу я, какъ
пахнетъ имъ, самымъ настоящимъ Драпомъ, – сапогами, варомъ и чѣмъ-то
ѣдкимъ. Мы сидимъ въ тополѣ, на суку.
– А что, говоритъ Драпъ мечтательно, – слоны далеко живутъ?
– Далеко. Они живутъ… за морями, гдѣ горячая Африка.
– Да, далеко. А французъ оттуда?
– Французъ… Онъ тоже далеко… Французъ изъ Францiи.
– Можетъ, врешь ты все? А французъ гдѣ – тамъ слоны есть?
Я не знаю, но мнѣ вдругъ приходитъ въ голову, что обрадуется Драпъ, и я говорю:
– Тамъ и французы бываютъ. Робинзонъ Крузо… Я тебѣ дамъ книжку. И попугая тамъ…
– Знаю я попугаевъ. Это котоые билеты вытаскиваютъ.
Вѣрно. Ходитъ по дворамъ у насъ черномазый мальчишка съ зеленымъ
попугаемъ и даетъ за три копейки выдернутый попугаемъ билетъ «на
счастье».
– Попробуй-ка, – говоритъ Драпъ, – какая у меня шишка на башкѣ. Всю голову разломило, кружится…
Я пробую, но въ темнотѣ не видно. Я шарю по вихрастой головѣ,
Драпъ беретъ мою руку и направляетъ. Вотъ. О, какая шишка, съ кулакъ! – Наплевать! – говоритъ Драпъ отчаянно. – Все равно, въ
воскресенье, завтра, опять убегу туда. Все равно. Встану завтра чѣмъ
свѣтъ, наловлю голубей десятка три, стащу къ Розенбергу въ аптеку… А
что, не возьмутъ меня къ звѣрямъ служить? Обучили бы со звѣрями
заниматься, сталъ бы какъ работать! А что, Францiя эта далеко? пѣшкомъ
дойтить можно?
Не знаю я, но кажется мнѣ, съ этого тополя, теперь все далекимъ.
– Далеко, Драпъ… тыщи верстъ! Не дойти пѣшкомъ.
– Эхъ… – вздыхаетъ Драпъ. – Да, не дойтить. А кузнеченка хозяинъ въ погребѣ на цѣлую ночь заперъ.
– А что у тебя за штуковинка? говорилъ-то?
– Только, слышь, не сказывай никому, – шипитъ Драпъ. – Я
обязательно полечу, стараться буду. У скорнячихи зонтъ огромный есть,
на погребицѣ лежитъ… на рынокъ она его для торгу беретъ всегда…
– Это бѣлый-то? Да, замѣча-темльный! – говорю я и начинаю понимать штуковинку.
– Бѣлый. Съ такимъ зонтомъ не пропадешь… можно сколько хочешь
полетѣть. Завтра залѣзу на амбаръ и полечу, а потомъ и съ вашего верху,
съ самой крыши… Ежели съ третьяго яруса слечу лихо, тогда съ чего
хочешь тебѣ слечу! Потомъ съ Казанской колокольни попробую… Хочешь, и
тебѣ могу дать?
– А страшно-то!
– Дуракъ, страшно! Тотъ-то энъ съ какой высочищи летаетъ! А что, у французовъ сапожники есть? Ну, ты узнай повѣрнѣй.
– А что?
– А не сфискалишь? Ну, вотъ что. Можетъ я… ты только не сказывай…
я еще, можетъ, убѣгу… все равно, мнѣ здѣсь не жить. До меня вонъ Алешка
жилъ, ему Прохоръ руку перешибъ и печенки отбилъ колодкой.
Захирѣлъ-захирѣлъ и померъ въ деревнѣ. Убѣгу! Мнѣ становится страшно. Что будетъ, если уйдетъ Драпъ? Тогда все
пропало. Меня охватываетъ такая тоска, такая боль щемитъ сердце, что я
хватаю за руку Драпа, въ горлѣ у меня рѣжетъ, глаза жжетъ, и я не могу
выговорить слова.
– Не убѣгай, Драпъ… милый… мы лучше… вмѣстѣ уйдемъ… У меня въ копилкѣ три рублика есть… Папаша померъ… все равно…
– Нѣтъ, тебѣ никакъ нельзя… – говоритъ Драпъ. – У насъ домъ
большой, лошади, все богатств
Меню сайта