СОЛНЦЕ МЕРТВЫХ

 34

продолжение

назад

                

   КОНЕЦ КОНЦОВ

  

   Да какой же месяц теперь -- декабрь? Начало или конец? Спутались все концы, все начала. Все перепуталось, и мой "кальвиль" на веранде -- праздник преображения! -- теперь ничего не скажет. Было ли Рождество? Не может быть Рождества. Кто может теперь родиться?! И дни никому не нужны.

   А дни идут и идут. Низкое солнце порою весну напомнит, но светит жидко. Ему не на чем разыграться: серо и буро -- все. Тощее солнце светит, больное, мертвое. А к вечеру -- новый месяц. А где же полный? Куда-то прошел, за тучами?..

   Я видел смертеныша, выходца из другого мира -- из мира Мертвых.

   Я сидел на бугре, смотрел через городок на кладбище. Всматривался в жизнь Мертвых. Когда солнце идет к закату, кладбищенская часовня пышно пылает золотом. Солнце смеется Мертвым. Смотрел и решал загадку -- о жизни-смерти. Может случиться чудо? Небо -- откроется? И есть ли где это Небо? И другое решал -- свое. У меня еще крест на шее, а на руке -- кольцо. Отнесу греку, татарину, кому нужно ходячее золото, -- бери и кольцо, и крест! Я останусь свидетелем жизни Мертвых. Полную чашу выпью. Или бросить тебя, причал последний, наш кроткий домик -- с последнею лаской взгляда?., весны добиться и... начать великое Восхождение -- на Горы? Муку в себя принять и разделить ее с миром? А миру нужна ли мука?! У мира свои забавы... Весна... Золотыми ключами, дождями теплыми, в грозах, не отомкнет ли она земные недра, не воскресит ли Мертвых? Чаю Воскресения Мертвых! Я верю в чудо! Великое Воскресение -- да будет.

   Какое неприятное кладбище! Камень грязный. Чужая земля, татарская.

   Собаки рыскают у часовни, засматривают за стекла. И сторож пьяный. Я помню его лицо, тупое лицо могильщика-идиота. Потянет с меня за яму... Нечего взять с меня. А с Ивана Михайлыча потянет...

   Когда эти смерти кончатся! Не будет конца, спутались все концы -- концы-начала. Жизнь не знает концов, начал...

   Умер старик вчера -- избили его кухарки! Черпаками по голове били в советской кухне. Надоел им старик своей миской, нытьем, дрожаньем: смертью от него пахло. Теперь лежит покойно -- до будущего века. Аминъ. Лежит профессор, строгий лицом, в белой бородке, с орлиным носом, в чесучовом форменном сюртуке, сбереженном для гроба, с погонами генеральскими, с серебряной звездочкой пушистой -- на голубом просвете. В небе серебряная звезда! Чудесный символ. Завтра поступит в полную власть -- Кузьмы ли, Сидора -- как его там зовут? Кузьма не знает ни звезд, ни "яти", ни Ломоносова, ни Вологодского края; знает одно: надо содрать сюртук, а потом -- вали в яму.

   Чужая земля, татарская...

   Да, смертеныш... Я сидел на бугре и думал. И вдруг -- шорох за мной, странный, подстерегающий. За мною стоял, смотрел на меня... смертеныш! Это был мальчик лет десяти-восьми, с большой головой на палочке-шейке, с ввалившимися щеками, с глазами страха. На сером лице его беловатые губы присохли к деснам, а синеватые зубы выставили -- схватить. Он как будто смеялся ими и оттопыренными ушами летучей мыши.

   Я глядел в ужасе на него -- на видение из больного мира. А он смеялся зубами и качался на тонких ножках, как на шарнирах. Он проскрипел мне едва понятное слово:

   -- Д... вай...

   За ним шла женщина, пошатываясь, как пьяная. У живота ее, на усталых руках лежало что-то, завернутое в тряпку. Она совсем упала на бугорке. Они с утра уже идут издалека, -- верст шесть, -- из-за Черновских камней, в город, к власти. Двое у ней уже померли, теперь кончается маленький, в этой тряпке.

   -- А этот еще... красавчик... -- говорит женщина про смертеныша, говорит издалека, сонно. -- Господь послал... галку вчера подшиб.

   -- Я... камушком... га... галка... -- сонно, пьяно шепчет мне мальчик и все смеется зубами. А глаза в страхе.

   -- Скажу... проклятым... убейте лучше... Муж-то мой ихним был... семью бросил... спутался с ихней какой-то, вот эти-то вот... как их... слова-то голова моя... с нитилигентной... на почте служил... хорошо кушали... Она партийка... а я, говорит... ду-ра.... Она начинает выть, как от боли:

   -- Петичка... последышек мой... желанный... три годочка... С голоду спится... бужу его: "Проснись, Петичка... за хлебушком пойдем в город..." А Петичка мне... "Ах, мамочка... патиньки нада... я са-ало ел... я мя... а... со ел..." Гляжу, а у подушечки-то... уголочек... сжеван...

   Я убежал от них в балку. Следил оттуда -- ушли ли? Они долго сидели на бугре.

   Да когда же накроет камнем??! Когда размотается клубок?.. Скажут горам: падите на нас! Не падают... Не пришли сроки? Прошли все сроки, а чаша еще не выпита!..

   Я кричу странным каким-то существам... -- девчонкам?..

   -- Что вы?! Зачем?!

   Они ползут от меня, от меня страшного... я помешал им в деле... собирать сухие "тарелки", следы коровьи!..

   Почему же такое пустое море?! Такое тихое и -- пустое! Где пароходы чудесных, богатых стран?

   А все еще ходят мимо, все еще проползают через бугор. Вон идет опять кто-то, снизу, из-под Кастели... Идет ровно, по делу будто. Стучит дрючком по плетню... Кому-то я еще нужен!..

   -- Что еще нужно?!.. Теперь не время стучать!.. Ну... что вам нужно?! -- кричу я какому-то человеку с веселыми глазами, с лицом, как у королька мякоть, -- крепким. "Чего ему нужно, крепкому?"

   -- Чи не взнаете... ге! А Максим-то!.. Да я ж спид-низу... ге! Да молочко же у менэ покуповалы... ге! Ну, як вы... шше не вымерли?! Ге!.. Усих положуть, як вот... штабелями положуть, а по ним танцувать будут... мов мухи на гавну... Ге! Погибае народ хрещеный...

   Теперь я его признаю, хитрого мужика-хохла, -- из-под Кастели. Дрогаль когда-то, теперь на корове держится. Такой хохол оборотистый, что пробы поставить негде. Наменял у Юрчихи, и где придется, на молоко всякого добра, выменял в степи на пшеницу загодя, зарыл в потайное место. Ходит рванью и громче других кричит -- погибаем, мов тараканы на морози!

   -- Вот оны... як обкрутылы народ православный... ге! У хати с коровой сплю, топор под голова да дрючок хороший... заместо жинки... ге! А шшо, я вас вспрошу... слыхали? Шишкиных усех зарестовалы! Да як же... Хведор вот заходив, сосид ихний... Лягун. Прямо... ужахается! Нашли кого! Оружье они ховали... народ убивать хрещеный! Ге! Во -- подвели-то! Ужахается Хведор, прямо... плаче. Значит, так... С неделю тому, приехали на конях... обыск! Будто разбоем живуть, с ружьями на шошу выходят, в масках. Тысь, все пертрусили у них... не нашли. Зараз в каминья полезли! Хавос у нас называется... там, может, какие тыщи годов прошло, гора завалилась. Тут-то тебэ и есть! две винтовки!! прочищены, смальцем смазаны... Мов известно им було! Зараз нашлы. Сам главный чертяка не найшов бы... с версту Хавос! Всех и забрали.

   Словно сказку рассказывает Максим, и весело! Это Борис-то, освободившийся наконец от них! Одного только ждавший -- залезть в Хаос и писать рассказы! Этот тихий, кроткий счастливец, с которым играла смерть...

   -- Да як же ж, Боже мий... усех знаю! Вин, прямо... мов с иконы сишел! тихой вот... мов телушка. Хведор, прямо... ужахается, лица на нем нэма. Прийшов до меня ранэнько, кашель його замучил, чихотка злая. Говорит, поручусь за них, отпустят. Ну, старика отпустили, а этих в Ялты погнали, сынов. Кто им тут путки ставит... "Хочь они мне телку отравить стращали... -- Хведор-то мни... -- а я им вреду не хочу". Рыбаки за Бориса вступались... А энти свое ладють: разберем и на север вышлем! у Харькив! Ге! Они вышлють... ге!

   Он стоит и высматривает мое "хозяйство".

   -- А курей-то шшо ж не видать?

   -- Ушли.

   -- На молочко, может, поменяем?..

   -- У-шли! Последнюю отдал в добрые руки...

   -- Ну, индюшечку уж?..

   -- Ушла.

   Он все высматривает. Видит -- только деревья, камни...

   -- Ну, здоровэньки бувалы. Це гарно, шшо не помэрлы...

   На Север вышлют! От скольких смертей ушел, а тут... Не может этого быть.

   Черная ночь... которая?.. Тихо, не громыхнет ветром. Устали ветры. Или весна подходит? Но какой же месяц? Все перепуталось, как во сне...

   Ветер гремит воротами?.. Не ветер...-- они, ночные! Где же топор?.. Куда я его засунул?.. Выменял?! Что же теперь... пойти?.. Все стучат. Сами войдут...

   Стучат не сильно. Не они это. Кто-то робкий... Анюта? Мамина дочка! Анюта не постучит теперь -- ушла Анюта. Кому же еще стучать?..

   Пришел высокий, худой старик. Глаза у него орлиные, нос горбатый. Смотрит из-под бровей, затравленно. Оборванный, черно-седой и грязный. Встал на пороге и мнется с пустым мешком, комкает его в длинных пальцах.

   -- Уж к вам позвольте, по дороге вспомнил. В городе задержался до темени, а идти-то еще двенадцать верст...

   Кто он такой?.. Все перепуталось в памяти.

   -- Я... отец Бориса, Шишкин. Борис-то все к вам ходил, бывало...

   Он ничего, спокоен и деловит, только словно что вспоминает и мнет мешок. Чаю у меня нет, но есть кусочек ячменного хлеба.

   -- У самих мало... а я, признаться, с утра только водички выпил... ходил в город нащот вина... три ведра у меня вина...

   Он выщипывает кусочками и жует вдумчиво и все вспоминает что-то. Я не могу его спрашивать.

   -- Сейчас иду в городе... сказал мне кто-то... Кашина сына расстреляли в Ялте... виноделова. И отец помер от разрыва сердца... Мальчик был, студент... славный мальчик. На войне был с немцами, а то все здесь жил тихо... рабочие любили... Хорошо. В приказе напечатано... на стенке. Стал читать... Обоих моих.

   -- Что?!

   -- Обоих сынов... -- сделал он так, рукой... -- как раз сегодня... две недели. За разбой. Бориса... за разбой!..

   Он сложил мешок вчетверо и стал разглаживать на коленке, лица не видно.

   -- Мать одна осталась, под Кастелью... ночью приду. К вам и зашел. Как ей говорить-то?! Этот вопрос очень серьезный. Я вот все... Как раз две недели сегодня... уже две недели!.. Бориса... за разбой! .. я ей не могу говорить.

   Ночь далеко ушла. Я выходил под небо, глядел на звезды... Придешь -- старик сидит с мешком. А ночь идет. Я сижу у печки. Старик дремлет на кулаках. Говорить не о чем, мы знаем вce. Вот уж и заря, щели засинели в ставнях. И слышно муэдзина по заре. Он все кричит о Боге, все зовет к молитве... благодарит за новый день.

   -- Ну, пойду...

   Цветет миндаль. Голые деревья -- в розовато-белой дымке. В тени, под туей, распустились подснежники -- из белого фарфора будто. На луговинках золотые крокусы глядятся, высыпали дружно. Потеплее где, в кустах, -- фиалки начинают пахнуть... Весна? Да, идет весна.

   Черный дрозд запел. Вон он сидит на пустыре, на старой груше, на маковке, -- как уголек! На светлом небе он четко виден. Даже как нос его сияет в заходящем солнце, как у него играет горлышко. Он любит петь один. К морю повернется -- споет и морю, и виноградникам, и далям... Тихи, грустны вечера весной. Поет он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы. Споет к горам -- на солнце. И пустырю споет, и нам, и домику, грустное такое, нежное... Здесь у нас пустынно, -- никто его не потревожит.

   Солнце за Бабуган зашло. Синеют горы. Звезды забелели. Дрозда уже не видно, но он поет. И там, где порубили миндали, другой... Встречают свою весну. Но отчего так грустно?.. Я слушаю до темной ночи.

   Вот уже и ночь. Дрозд замолчал. Зарей опять начнет... Мы его будем слушать -- в последний раз.

  

   Март-сентябрь 1923 г., Грасс