СОЛНЦЕ МЕРТВЫХ

продолжение

            

   ГОЛОС ИЗ-ПОД ГОРЫ

  

   Я сижу на пороге своей мазанки, гляжу на море. И тишина, и зной. Не дрогнет паутинка от кедра к кипарису. Я могу часами сидеть, не думать... Колокола в голове и ревы -- голодный шум?.. Красные клочья вижу в себе я внутренними глазами -- содом жизни...

   Но вот рождается тонкий и нежный звук... Если схватить его чуткой мыслью, он приведет с собой друга, еще, еще... и в охватывающей дремоте они покроют собой все гулы, и я услышу оркестр... Теперь я знаю музыку снов -- не снов, понятны мне "райские голоса" пустынников -- небесные инструменты, на которых играют ангелы?..

   Поет и поет неведомая гармония...

   ...П-баааа! ...

   Сбил ее в горах выстрел -- поймал кого-то? И вот -- кровяные клочья... и вот они -- действующие сей жизни? стонущие, ревущие...

   Белые курочки болью смотрят в мои глаза. Знаю -- и в ваших головках шумы, но не уловите тонкий звук, не приведете гармонию. Что вы глядите так? тени стоят за вами?.. Что вы, маленькие друзья мои, вглядываетесь в меня тоскующими глазами? Не надо бояться смерти... За ней истинная гармония! Ты, Жемчужина, не понимаешь, какой и ты чудесный оркестр, -- ничтожный, и все же -- наичудеснейший! Твой черный зрачок, пуговичка-малютка, -- величайшее чудо жизни! В этой лаковой точке огромное солнце ходит... миры бескрайние! И море в твоем глазке, и горы, вон эти, серые, в камне, в дымке... и все на них -- и леса, и звери, и люди, стерегущие по пустым дорогам, притаивающиеся в камне... и я, у которого в голове вся жизнь. Все уловишь своим глазком, который скоро уснет, все унесешь в неведомое... А твое перышко -- оно уже потускнело, но и оно -- какая великая симфония! Великий дал тебе жизнь, и мне... и этому чудаку-муравью. И он же возьмет обратно.

   Ах, какой был чудесный оркестр -- жизнь наша! Какую играл симфонию! А капельмейстером была -- мудрая Жизнь-Хозяйка. Пели свое, чудесное, эти камни, камни домов, дворцов, -- как орут теперь дырявыми глотками по дорогам! Железо пело -- бежало в морях, в горах... звонило по подойникам, на фермах, славной молочной песенкой, и коровы трубили благодатной сытью. Пели сады, вызванные из дикости, смеялись мириадами сладких глаз. Виноградники набирали грезы, пьянели землей и солнцем... Пузатые бочки дубов ленивых, барабаны будущего оркестра, хранили свои октавы и гром литавр... А корабли, с мигающими глазами, незасыпающими в ночи?! А ливнем лившаяся в железное чрево их золотая и розовая пшеница свое пела, тихую песню тихо родивших ее полей... И звоны ветра, и шелест трав, и неслышная музыка на горах, начинающаяся розовым лучом солнца... -- какой вселенский оркестр! И плетущийся старик-нищий, кусок глины и солнца, осколок человечий, -- и он тянул свою песню, доверчиво становился перед чужим порогом... Ему отворяли дверь, и он, чужой и родной, убогая связь людская, засыпал под своим кровом. Ходил по жизни ласковый Кто-то, благостно сеял душевную мудрость в людях...

   Или то сон мне снился, и не было звуков чарующего оркестра? Я знаю -- не сон это. Все это было в жизни.

   Я же ходил и по темным дорогам Севера; и по белым дорогам Юга. Я доверчиво говорил с людьми, и люди доверчиво отвечали мне, и Христос невидимо ходил с нами. Чужие поля были мои поля, и далекая песня незнакомого хутора меня манила. Шаги встречного на глухой дороге были шаги моего товарища по жизни, и не было от них страха. И ночлеги в полях, и ласковость родной речи... Правила всем и всеми старая, мудрая Жизнь-Хозяйка!

   И вот -- сбился оркестр чудесный, спутались его инструменты, -- и трубы, и скрипки лопнули... Шум и рев! И не попадись на дороге, не протяни руку -- оторвут и руку, и голову, и самый язык из гортани вырвут, и исколют сердце. Это они в голове -- шумы-ревы развалившегося оркестра!

   Шуршит за изгородью, шипит... будто змеи ползут на садик. Я вижу через шиповник -- ползет гора хвороста и дерев, со свежими остриями рубки. Шипит хвостом по камням дороги. Ползет гора хворосту, придавила человека. Останавливается, передыхает -- и слышу глухой голос из-под горы:

   -- Добрый день...

   Через редкий шиповник я вижу волосатые ноги, в ссадинах, мотающиеся от слабости.

   -- Добрый день, Дрозд. Свалите пока, передохните.

  -- Нет уж... потом и не подымешь...

   Это почтальон Дрозд. Почтальон когда-то... Теперь?.. Какие теперь и откуда письма?!

   Правда, в первый же день прихода завоеватели объявили "сношения со всем миром". Пришел на горку пьяный Павляк, комиссар-коммунист недавний, бахвалился:

   -- Установил сношения с Францией... с чем угодно! Пу-усть попишут, покажут связь... Как мух изловим!..

   Не овладел Павляк с величием своей власти: выпрыгнул из окна, разбил череп. И прекратились "сношения". Новый начальник, рыжебородый рассыльный, рычит из-за решетки:

   -- Че... го-о?.. Никакой заграницы нету! одни контриционеры... мало вам пи-сано? Будя, побаловали...

   И вот сложил свою сумку Дрозд и -- "занимается по хозяйству".

   Каждый день поднимается он мимо моей усадьбы, с топором, с веревкой, -- идет за шоссе, за топливом -- на зиму запасает. Я слышу его заботливые шаги перед рассветом. Нарубит сухостоя и слег, навалит на себя гору и ползет-шипит по горам, как чудище, через балки -- и вверх, и вниз. За полдень проходит мимо, окликнет и постоит: дух перевести надо.

   Это -- праведник в окаянной жизни. Таких в городке немного. Есть они по всей растлевающейся России.

   При нем жена, дочка лет трех и наследник, году. Мечтал им дать "постороннее" образование -- всестороннее, очевидно, -- дочку "пустить по зубному делу", а сына -- "на инженера". Теперь... -- впору спасти от смерти.

   Когда-то разносил почту по пансионам с гордостью:

   -- Наша должность -- культурная мисси-я! Когда-то покрикивал весело:

   -- Господину Петрову -- целых два! Господину агроному... пишут!

   Потом говорил торжественно, в изменившемся ходе жизни:

   -- Гражданке Ранейской... по прошлогоднему званию -- Райнес! Товарищу Окопалову... с соци.. алистическим приветом-с!

   Потом -- прикончилось.

   Он с благоговением относился к европейской политике и европейской жизни.

   -- Господину профессору Коломенцеву... из... Лондона! Приятно в руках держать, какую бумагу производят! Уж не от самого ли Ллойд-Жоржа?.. Очень почерк решительный!..

   Ллойд-Джорджа он считал необыкновенным.

   -- Вот так... по-ли-тика! Будто и на социализм подводит, а... тонкое отношение! С ним политику делать... не зевать. Прямо... необыкновенный гений!..

   И пришло Дрозду испытание: война. Растерянный, задерживался, бывало, он у забора:

   -- Не по-ни-маю!.. Такой был прогресс образования Европы, и вот... такая некультурная видимость! Опять они частных пассажиров потопили! Это же невозможно переносить!.. такое озверение инстинктов... Надо всем культурным людям сообразить и принести культурный протест... Иначе... я уж не знаю что! Немыслимо!

   Он ходил в глубокой задумчивости, как с горя. За обедом, хлебая борщ, он вдруг задерживал ложку, ужаленный острой мыслью, и с укоризною взглядывал на жену. Его четырехугольное, скуластое лицо с мечтательными, голубиного цвета, глазами, какие встречаются у хохлов, сводило горечью.

   -- Разве не посолила? -- спрашивает жена.

   -- Так нарушать, прин-ципы, культуры, нравственности! -- с укоризной чеканил Дрозд, тряся ложкой и расплескивая борщ на скатерку. -- Европа-Европа! Куда ты идешь?! над бездной ходишь!.. Как ниспровергнуто все, аж!..

   -- Да кушай, Герасим... борщок стынет. Сдалась тебе твоя Ивропа, какое лихо!.. Ну, шшо тэбэ... гроши тэбэ дають?..

   -- Гро-ши! Ну, шо ты у полытике домекаешь? А-ааа... Правильно говорит Прокофий: подходят страшные времена из Апокалипса Ивана Богослова... кони усякие, и черные, и белые... и всадники на них огненные, в железе... в же-ле-зе!

   -- Зачитал голову твой Прокофий, всем голову морочит. Таня сказывала... всех детей на крышу с собой забрал ночевать и топор унес, чудеса ему чудются...

   -- Чу-де-са... -- с укоризной отвечал Дрозд. -- Чудеса могут быть. Если куль-ту-ра так... ниспровергает, то обязательно нужны чудеса, и бу-дут! От... крове-ние! А почему -- откровение?! От... кро-ви! Если такая кровь, обязательно будут чудеса! Прокофий чу-ет. Говорит как?.. "Не имею права брать за работу деньги, в деньгах кровь. Я тебе сапоги сошью -- ты мне... хлебушка душевно принеси!" Вот как надо, если по закону духовному... Это -- куль-ту-ра! И вот даже Ллойд Жорж!..

   -- Сирот и оставит Прокофий твой.

   -- Сирот должны добрые люди подобрать, с любо-вию! Чего ты так понимаешь? Нужна нравственная мораль! Чем люди живы? Ну?! Что граф Лев Толстой велит... его вся Европа уважает, как... гения! А в двадцатом веке... и один дикий инстинкт! А-аааа!..

   Он очень любит слова: прогресс, культура. Говорит -- "прогрес" и "референ-дум". Он уважал людей образованных и называл себя... прогрессистом. Он не разбирался в партиях: он только хотел -- "культуры". И когда налетели большевики и стали хватать по доносам, кого попало, схватили и смиреннейшего Дрозда -- "врага народа". То были первые большевики, матросы, дикари, и с ними гимназист из Ялты -- командиром. Они посадили Дрозда в сарай, вместе с калекой нотариусом и Иваном Михайлычем, профессором, которому на днях пожаловали пенсию -- по фунту хлеба в месяц. Две ночи сидел Дрозд в сарае, ждал расстрела. Спрашивал "господ":

   -- За что?! Политикой не занимался, а только разве про культуру. Скажите речь им... про культуру и мораль! обязательно скажите! просветите темных!..

   В сарай совались матросьи головы:

   -- Что, господа енералы?!. Сегодня ночью рыб кормить будете господским мясом...

   -- Хорошо, братцы... Один Господь Бог и в смерти и в животе волен, а ты только Его орудие... помни и не гордись! Может, для твоего вразумления так дано... каяться потом будешь! Ну, ладно, все едино... Ну, мы пусть генералы... хорошо... -- покивал им Иван Михайлыч, -- хотя ты, друг мой глупый, правой руки от левой не отличишь, а в политику полез. Тебе бы, дурачку, на корабле плавать да с немцами воевать, Россию нашу оборонять, а ты вон винцо потягиваешь чужое да охальничаешь! А зачем вот трудового человека, почтальона, убить хотите? У него детки малые на руках мозоли... Креста на вас нету!..

   -- А не твоего ума дело, старый черт... разговорился! Ужо с рыбами поговори, дворянская кость! по праздникам кладешь в горсть, по будням размазываешь?..

   Не стерпел Иван Михайлыч обиды, схватил через дверь костлявой рукой матроса за синий воротник, -- обомлел даже матрос от такой дерзости, крикнул только:

   -- Пу... сти... по-рвешь, черт!.. чего сдурел?..

   -- Как -- чего? Да я сам вологодский, как ты... православный!

   -- Как так?! Ужли и ты вологодский?! -- обрадовался матрос, и его широкое, как кастрюля, дочерна загорелое лицо раздвинулось еще шире и заиграло зубами.

   -- Как же не вологодский? Говору своего не чуешь? Смеются как про нас!.. "Ковшик менный упал на нно... оно хошь и досанно, ну да ланно -- все онно!"

   -- Ах, шут те дери... верно-прравильно! Ну, старик... наш, вологодской? Покажься мне... -- радовался матрос, захватывая Ивана Михайлыча за плечи. -- Правильный, наш! А... стой! Уезду?!

   -- Чего там -- стой... ну, Усть-Сысольскова уез-ду... ну?!

   -- Ка-ак так?! И я тоже... Ус... сольскова? Н-ну... де-лааа...

   -- Я сам земельку драл да в школу бегал... да вот и профессор стал, и книжки писал... и опять могу землю драть, не боюсь! А чего вы этого человека забрали, топить сбираетесь?..

   -- За-чем... мы его на расстрел присудили, за снисхождение...

   -- Да вы, головы судачьи, глаза-то сперва мылом промойте...

   -- Да ты чего лаешься-то, не боишься ничего, старый черт?!

   -- Говорю -- вологодской, весь в тебя! А чего мне бояться-то, милой? Я уж одной ногой давно во гробу стою... а вы вот, видно, сами себя боитесь -- мальчишку-молокососа себе за командира выбрали, стариков убивать! Да его еще за уши рвать нужно... я ему, такому, двойки недавно за диктовку ставил... Вы с него, сопляка, штаны-то поспустите да поглядите: задница, небось, порота, не поджила!..

   Дергал нотариус старика -- ку-да! А тут еще подошли матросы. И уж что ни говорил им ялтинский гимназист, как ни взывал к революционному самосознанию и партийной дисциплине, вологодский матрос взял верх. Выпустил из сарая всех:

   -- Ну вас к лешему!

   То было другое время -- другие большевики, первые. То были толпы российской крови, захмелевшей, дикой. Они пили, громили и убивали под бешеную руку. Но им могло вдруг открыться, путем нежданным, через "пустяк", быть может, даже через одно меткое слово, что-то такое, перед чем пустяками покажутся слова, лозунги и программы, требующие неумолимо крови. Были они свирепы, могли разорвать человека в клочья, но они неспособны были душить по плану и равнодушно. На это у них не хватило бы "нервной силы" и "классовой морали". Для этого нужны были нервы и принципы "мастеров крови" -- людей крови не вологодской...

   И вот ни в чем не повинный Дрозд получил избавление от смерти. Получил -- и умолк навеки. Он уже не говорил о культуре и прогрессе. Он -- как воды набрал, и только глаза его, налитые стеклянным страхом, еще что-то хотят сказать. Даже о погоде он не говорит громко и не кричит, как бывало, размахивая газетой:

   -- Замечательная телеграмма! Рака нашли!.. Немец сывротку открыл!

   -- Планету новую отыскали! Как-с? Да, комету... Звезду пятой величины! пя-той!!

   В войну его мучил Верден. Он не спал ночами и что-то выглядывал по карте. Бежит, бывало, газетой машет:

   -- Отби-ли! ...семнадцатый штурм-атаку! Геройский дух французов все смел... к исходному положению! к исходному!!..

   И все это кончилось -- и Верден, и дух... И Дрозд умолк.

   Вот он стоит под придавившей его горою. Ноги сочатся кровью, словно его полосовали ножами. Подсученные штаны в дырьях. Из-под горы высматривает с натугой бурое, исхудавшее, взмокшее лицо -- мученика лицо!

   -- Физический сустав совсем заслаб... -- таинственно шепчет Дрозд. -- Питание... ни белков, ни желтков! Как-с... да, жиров! Бывало, двадцать пять пудов с подводы принимал... разве крякнешь только. Курей водил... Дите там заболеет -- курячий бульон жизнь может воротить! Соседи всех курей, как бы сказать... дискредитировали... Последнего кочетка сегодня из-под кадушки вынули! Как уж хоронил... Наш народ... -- его голос чуть шелестит, -- весь развратный в своей психологии... Как-с? Понятно, надо бы на родину. Катeринославский я. Племянник пишет -- хлеба мне пудов пять приготовил... а как доставишь? Поехал -- то сыпняк, а то ограбили. А совсем собраться -- все бросай! А ведь усякой стаканчик, сковородка... сами понимаете, задаром отдать надо -- ни у кого нет средств. Библиотека тоже у меня... -- пудов... на пять наберется! погибнет вся моя культура... -- шепчет и шепчет Дрозд, глядит испуганно.

   -- Да, плохо, Дрозд.

   -- Позвольте, что я вам хочу сказать... Вся ци-ви ...ли-зация приходит в кризис! И даже... ин-ти-ли-генция! -- шипит он в хворосте, глядит пугливо по сторонам. -- А ведь как господин Некрасов говорил: "Сейте разумное, доброе, вечное! Скажут спасибо вам бесконечное! Русский народ!!"... А они у стару-хи крадут! Все позиции сдали -- и культуры, и морали. К примеру, старушка подо мной живет, -- Наталья Никифоровна, -- может, знаете... блюла приют для сирот, которые от педагога Тихомирова, для народных, учителей... и на старости лет ей куска хлеба не положено! И вот один образованный интеллигент сжалился... Да, как! "Я, -- говорит, -- вам паек добуду. Это безобразие, такому человеку погибать! тогда все ниспровергнуто!" Побежал к докторам стыдить: старушка святая погибает в голодной смерти! не уйду, покуда не. отчислите! Отчислили. Загреб все сладости, -- к старушке. "Исхлопотал! Молитесь за меня!" Заплакала старушка: угодник Божий объявился! Выдал ей четверку сахару, с рисом смешал, мучки фунтик... Четвертую ей часть пайка, а сам себе все кашку рисовую варил на сахаре! Люди усе дознали. Прибег к старушке: "Недоразумение! Я вас не покину, но чтобы компромисса не было для меня... а то как дознают -- и вас под суд за незаконное получение, и докторов в подвал посадят!" Заплакала старушка. "Уйдите от меня, я змеев боюсь!" А ведь он шу-бу на меху имеет и золотые запонки, с часами! Усе так! Ну, поеду с горки, теперь я -- дома...

   -- Слыхали, Дрозд... бежали сегодня ночью!

   Дрогнула гора, хвостом заерзала...
-- Ка-ак?!.. те?!., быть того не может!..
Он смотрит в ужасе. Он не говорит, а дышит, и глаза его скосились в сторону. Ни души кругом, никто не слушает.

   -- Не распространяйте, Бо-же сохрани!.. -- шепчет-шелестит он, возя хвостом. -- Тут такое может... А верно?.. Та-ак... Ну, поехал...

   Шипит шага два и останавливается -- лицом на море. Шепчет:

   -- А дозвольте вас спросить... Как же теперь... Ллойд-Жорж?..

   -- То есть... что вы хотите знать, Дрозд?

   Гора молчит, раздумывает -- все к морю. Потом хвост ее медленно заворачивается с шипеньем, словно и он все думает, Дрозд приближается ко мне, и опять -- чуть слышно:

   -- Так, вообще... существует?!..

   Он согнулся под тяжестью горы, вытягивает, как черепаха, бурое лицо, и смотрит вывороченными с натуги, кровяными глазами. Пытает ими.

   -- Это на том свете, Дрозд. Все это -- было.

   -- Значит... по-мер?!

   -- Жив. И с аппетитом кушает бифштекс и запивает портером.

   Дрозд смотрит с ужасом.

   -- По... ртером?!..

   Какой-то жуткий намек улавливает он в этом слове.

   -- Да, портером. Знайте, Дрозд: каждый народ имеет своих радетелей. И они... умеют так говорить и действовать, что, поговорив о человечестве и высоких цепях, в результате они приобретают... для своих, лишнюю бочку портера! Вы понимаете?..

   -- Тце-це-це-це... -- пощелкивает языком Дрозд. -- Да-аааа...

   Он совсем валится на шиповник и упирает измученные глаза в мои. Шепчет в страхе:

   -- А мы-то, дураки... Да без нас немцы бы их еще в четырнадцатом сглотали!.. Вот так... оберну-ул!..

   -- Бифштекс и портер! А у нас... Так-то, милый Дрозд!.. И ни-кому не нужны. И сами виноваты! Он испуган насмерть. Он вертит шеей.

   -- А ведь как Европа... какую куль-ту-ру сеяла! А?! И сам Ллойд-Жорж... я читал усе его слова... до слез! Ну, теперь все пропадет... Герцен замечательно пишут: Россия пропадет -- все пропадет! И правильно говорит Прокофий... от-кровенно! От... кро-ви.

   И он уходит, праведник на кладбище нашем.

   Праведники... В этой умирающей щели, у засыпающего моря, еще остались праведники. Я знаю их. Их немного. Их совсем мало. Они не поклонились соблазну, не тронули чужой нитки, -- и бьются в петле. Животворящий дух в них, и не поддаются они всесокрушающему камню. Гибнет дух? Нет -- жив. Гибнет, гибнет... Я же так ясно вижу!

   А там... где нет миндальных садов, блистающего моря и этого смеющегося солнца, пирующего на кладбище? Там -- как?..

   Я смотрю на Север, за Чатырдаг синеющий... Россия, яблочные сады, поля... Если бы очутиться там, далеко-далеко от развалившихся городов, от деревень погибающих... Все идти, идти... Вот луга, росистые луга, к ночи. Какая свежесть! какою нежностью дышат дали! Обещают -- чего ни пожелаешь. Так бывало... Теперь?.. Что это -- темными шапками по лугам? стога ли? Гнилые стога -- прорезанная сила. Сойти с дороги -- и провалиться... Может быть, тихий сон навеют поля ночные, накаркают вороны на рассвете...