ПУСТЫНЯ

  

   А что Тамарка?..

   Она уже оглодала миндали, сжевала давшиеся через ограду ветки. Повисли они мочалками. Теперь их доканчивает солнцем.

   Громыхают ворота. Это Тамарка рогами выдавливает калитку.

   -- Ку-ддааа?!..

   Вижу я острый рог: просунула-таки в щель калитки, ломится в огород. Манит ее сочная, зеленая кукуруза. Шире и шире щель, всовывается розовый шагрень носа, фыркает влажно-жадно, слюну пускает...

   -- На-ззад!!..

   Она убирает губы, отводит морду. Стоит неподвижно за калиткой. Куда же еще идти?! Везде -- пусто.

   Вот он, наш огородик... жалкий! А сколько неистового труда бросил я в этот сыпучий шифер! Тысячи камня выбрал, носил из балок мешками землю, ноги избил о камни, выцарапываясь по кручам...

   А для чего все это!? Это убивает мысли.

   Выберешься наверх горы, сбросишь тяжкий мешок с землею, скрестишь руки... Море! Глядишь и глядишь через капли пота -- глядишь сквозь слезы... Синяя даль какая! А вот за черными кипарисами -- низенький, скромный, тихий -- домик под красной крышей. Неужели я в нем живу? В саду -- ни души, и кругом -- пустынно: никто не проедет за день. Маленький, с голубка, павлин по пустырю ходит -- долбит камень. Тишина какая! Весенними вечерами хорошо поет черный дрозд на сухой рябине. Горам попоет -- повернется к морю. Споет и морю, и нам, и моим деревцам миндальным в цветах, и домику. Домик наш одинокий!.. Отсюда видно его изъяны. Заднюю стенку дожди размыли, камни торчат из глины -- надо до осенних дождей поправить. Придут дожди... Об этом не надо думать. Надо разучиться думать! Надо долбить шифер мотыгой, таскать землю мешками, рассыпать мысли.

   Бурей задрало железо -- пришлось навалить по углам камни. Кровельщика бы надо... И кровельщика, пожалуй, не осталось. Нет, старый Кулеш остался: стучит колотушкой за горкой, к балке, -- выкраивает соседу из старого железа печки. В степь повезут выменивать на пшеницу, на картошку... Хорошо иметь старое железо!

   Стоишь -- смотришь, а ветерок с моря обдувает. Красота какая!

   Далеко внизу -- беленький городок с древней, от генуэзцев, башней. Черной пушкой уставилась она косо в небо. Выбежала в море игрушечная пристань -- скамеечка на ножках, а возле -- скорлупка-лодка. Сзади -- плешиной Чатырдаг синеет, Палат-Гора... Там седловина перевала... выше еще -- и смотрит вихром Демерджи. Орлы живут по ее ущельям. Дальше -- светлые цепи голых, туманно-солнечных гор Судакских...

   Хорош городок отсюда -- в садах, в кипарисах, в виноградниках, в тополях высоких. Хорош обманчиво. Стеклышками смеется! Ласковы-кротки белые домики -- житие мирное. А белоснежный Дом Божий крестом осеняет кроткую свою паству. Вот-вот услышишь вечернее -- "Свете тихий"...

   Я знаю эту усмешку далей. Подойди ближе -- и увидишь... Это же солнце смеется, только солнце! Оно и в мертвых глазах смеется. Не благостная тишина эта: это мертвая тишина погоста. Под каждой кровлей одна и одна дума -- хлеба!

   И не дом пастыря у церкви, а подвал тюремный... Не церковный сторож сидит у двери: сидит тупорылый парень с красной звездой на шапке, зыкает-сторожит подвалы:

  -- Эй!.. отходи подале!..

   И на штыке солнышко играет.

   Далеко с высоты видно! За городком -- кладбище. Сияет на нем вся прозрачная, из стекла, часовня. Какая роскошь... не разберешь, что в часовне: плавится на ее стеклах солнце...

   Обманчиво-хороши сады, обманчивы виноградники! Заброшены, забыты сады. Опустошены виноградники. Обезлюжены дачи. Бежали и перебиты хозяева, в землю вбиты! -- и новый хозяин, недоуменный, повыбил стекла, повырывал балки... повыпил и повылил глубокие подвалы, в кровине поплавал, а теперь, с праздничного похмелья, угрюмо сидит у моря,
глядит на камни. Смотрят на него горы...

   Я вижу тайную их улыбку -- улыбку камня...

   Сереет под Демерджи обвал -- когда-то татарская деревня. Века глядела гора в человечье стойло. И показала свою улыбку -- швырнула камнем. Да будет каменное молчание! Вот уж идет оно.

   Что, Тамарка? И ты, бедняга, попала в петлю... А примириться не хочешь: упрямо стучишь копытом, бьешь головой в ворота! Похудела же ты, бедняга...

   Она тупо глядит на мою поднятую руку стеклянными глазами, синими с неба и ветряного моря. Да куда же еще идти?! Ее бока провалились, выперло кости таза, а хребет заострился и изъеден кровопийцами мухами и слепнями. Сочится сукровица из ранок: там уже свербит червивое потомство, зреет в теплоте язвы. Вымя ее вытянулось и потемнело, подсохли-поморщились сосочки: ничего не вытянут из нее сегодня хозяйские руки.

   -- Ступай же... нету!..

   Она не верит. Она же знает великую силу человека! Не может она понять, почему не кормит ее хозяин...

   И я не могу понять, Тамарка... Понять не могу, кому и зачем понадобилось все обратить в пустыню, залить кровью! А помнишь, еще недавно каждый мог тебе дать кусок душистого хлеба с солью, каждый хотел потрепать твои теплые губы, каждый радовался на твое ведерное вымя. Кто же это выпил и твои соки? Каждую весну ты носила, а теперь ходишь пустая и не прибавила на рогах колечка!..

   В ее стеклянных глазах я вижу слезы. Немые, коровьи слезы. Голодная слюна тянется-провисает к колючей ажине, которую она жевала. С усилием отрывает она глаза от кукурузы, поворачивает от калитки и... смотрит в море. Синее и пустое. Она его хорошо знает: синее и пустое. Вода и камни.

   Смотрю и я... Сколько хочешь смотри -- и так, и этак.

   Прямо смотри: не видная Азия, Трапезунд. Там Кемаль-Паша воюет со всеми народами на свете; побил и греков, и англичан, и французов, и итальянцев -- всех побил-потопил в славном турецком море.

   Пошептывают прижухнувшиеся татары:

   -- Це-це-це... Кемал-Паша! Крым идет... пылымот стрылят, балшивит тикал! Хлэб будит, чурэк-чебурэк... баряшка будыт... Балшой чилавэк Кемал-Паша! Наш будыт...

   Вправо -- Босфор далекий, Стамбул Великий. Там горы хлеба и сахара, и брынзы, и аравийского кофе, и баранов...

   Влево, в утренней дымке, -- земля родная, кровью святой политая...

   Ни дымочка на синей дали, серебрятся течения... Одна голубая парча -- на солнце.

   Мертвое море здесь: не любят его веселые пароходы. Не возьмешь ни пшеницы, ни табаку, ни вина, ни шерсти... Съедено, выпито, выбито -- все. Иссякло.

   А солнце пишет свои полотна!

   Фиолетовый пляж розовым подержался, теперь бледнеет. Накалится -- засветится. К ночи с холоду посинеет. А вот и она -- синь-бель: вскипает с играющего моря. Нет ни души на гальке, пятнышка нет живого. Прощай, расцветка!

   Ни татарина меднорожего, с беременными корзинами на бедрах -- груши, персики, виноград! Ни шумливого плута-армянина из Кутаиси, восточного человека, с кавказскими поясами и сукнами, с линючими чадрами кричащих красок -- утехой женщин; ни итальяшек с "обомаршэ"*, ни пылящих ногами, запотевших фотографов, берущих "с веселым лицом" у камня, лихо накидывающих черный лоскут суконный, небрежно-важно разбрасывающих -- "мерсис"! И уральские камни сгинули, и растаяли бублики за копейку, и раковинки с "Ялтой" -- китайской тушью, и татары-проводники в рейтузах синей "диагонали", с нафабренными усами, с бедрами Аполлона из Корбека, со стеком за лаковым голенищем, с запахом чеснока и перца. Ни фаэтонов в пунцовом плисе, с белыми балдахинами, вздувающимися на бойком ходу, с красными язычками в бисерной мишуре-сверканье, с конями и шерстяных розанах, с крымскими глухарями из серебра -- звоном бахчисарайским, -- щеголевато-мягко несущихся мимо просыпающихся утренних вилл в глициниях и мимозах, в магнолиях и розах, и в винограде, с курящеюся поливкой, с душистой прохладой утра, умело опрысканного садовником. Ни широких турок, мерно бьющих новые плантажи, крепкожильных, с синими курдюками, с полудня засыпающих на земле -- у камня. Ни дамских зонтиков на песке, жарких цветов полудня, ни человеческой бронзы, которую жарит солнцем, ни татарского старичка, сухого, с шоколадной головкой в белой обвязке, мотающегося на коленях -- к Мекке...

  

   * Название французского магазина.

  

   Не ты ли сожрало, море? Молчит, играет.

   Кому продавать, покупать, кататься, крутить лениво золотистый табак ламбатский? Кому купаться?.. Все -- иссякло. В землю ушло -- или туда, за море.

   Смотрят в пустой песок выбитыми глазами дачи. Тянут бакланы в море, снуют-плавают их цепочки.

   Одно увидишь на побережной дороге -- ковыляет босая, замызганная баба с драной травяной сумкой, -- пустая бутылка да три картошки, -- с напряженным лицом без мысли, одуревшая от невзгоды:

   -- А сказывали -- все будет!..

   Прошагает за осликом пожилой татарин, -- гонит с вьючком дровишек, -- угрюмый, рваный, в рыжей овчинной шапке; поцекает на слепую дачу, с вывернутой решеткой, на лошадиные кости у срубленного кипариса:

   -- Це-це-це... ах, шайтаны!..

   И вспомнит: носил сюда петухов в сезоны, черешню, виноград, груши... было время! А теперь и соли купить не с чем.

   А то пропылит на мухрастой запаленной лошадке полупьяный красноармеец, без родины -- без причала, в ушастом шлыке суконном, в помятой звезде красной-тырцанальной, с ведерным бочонком у брюха -- пьяную радость везет начальству из дальнего подвала, который еще не весь выпит.

   Так вот какая она, пустыня!

   Смеется солнце. Поигрывают тенями горы. Все равно перед ними: розовое ли живое тело или труп посинелый, с выпитыми глазами -- вино ли, кровь ли... И этому верховому звездоносцу. Остановится перед разбитой виллой, глядит-пялит заспанными глазами... -- чего такое?.. Приметит -- стеклышко никак цело! Наведет-нацелит:

  -- А-а, едренать...

   Еще нацелит...

   Но куда же пойдет Тамарка?

   Она тянет-вытягивает мордочку и мычит, протяжно -- на море. В синее и пустое. Еще мычит, и еще... И уходит через дорогу в балку. Задумывается над сочным молочаем: не съесть ли?.. Фыркает и отходит: чует коровьим нюхом эти острые молочаи-боли -- от них вымя сочится кровью.

   Ну, что же сегодня делать? Что и вчера -- все то же: нарвать виноградных листьев помоложе, мелко-мелко порезать -- и суп будет. Хорошо чесноку добавить -- дает, говорят, бодрость; но чеснок весь вышел. Потом... опять листу надо -- обманывать единственное живое, что нам осталось, -- птиц наших. Они связывают нас с прошлым. Их надо поскорей выпустить, кузнечика хоть поймают. Они доживут до осени, а дальше... Не стоит думать. Кружились бы только с нами! Они отзываются на ласку, задремывают на коленях, затягивая пленочками зрачки. Они шумно слетаются из балок, заслышав обманное звяканье жестяной кружки, -- не зерно ли?! -- разговаривают даже с нами. Я хорошо понимаю Робинзона.

   Итак, начинаем день.