СОЛНЦЕ МЕРТВЫХ

продолжение

                

   ХЛЕБ С КРОВЬЮ

  

   Быстрей развертывается клубок -- сыплется из него день ото дня чернее. Видно, конец подходит. Ни страха, ни жути нет -- каменное взирание. Устало сердце, страх со слезами вытек, а жуть -- забита.

   Но бывают мгновения, когда холодеет сердце...

   Дождь ли, ветер -- я хожу и хожу по саду, захаживаю думы. Сошвыриваю с дорожек и складывают в кучу камни -- прибираюсь. Приставлю к воротам кол -- защиту! Оставшаяся привычка...

   Кто-то царапается в ворота, как мышь скребется.

   -- Кто там?..

   -- Я... -- запуганный детский голос. -- Анюта... дочка...

   Опять она, маленькая Анюта, добытчица! Нет больше у ней дороги. Ко мне!

   -- Ну, иди... Я уже все знаю.

   Она неслышно, тенью, идет по саду, закрывает лицо ладошками. От горя, которое она так познала?

   -- Папашу... взя... ли... Гришуня наш помер сегодня... и все наше сальце взяли... и требушку взяли... на зиму припасали...

   Она трясется и плачет в руки, маленькая. А что я могу?! Я только могу сжать руки, сдавить сердце, чтобы не закричать.

   Не знаете, не видали вы этого, вы, смакующие -- человеческие "порывы", восторженные ценители "дерзаний"! Все это "смазка" чудесной машины Будущего, отброс и шлак величественной плавильни, где отливается это Будущее! Уже видны его глаза...

   Босая стоит она, освещенная половинкою месяца, выбежавшей из тучи. На ней рваный платок мамы Насти и розовенькая кофточка без пуговок. Она трясется от ужаса, который она предчувствует. Она уже все познала, малютка, чего не могли познать миллионы людей -- отшедших! И это теперь повсюду... Этот крохотный городок у моря... -- это ведь только пятнышко на бескрайних пространствах наших, маковинка, песчинка...

   Что я могу?! Не могу сказать даже слова... Кладу на плечо руку.

   Она уходит с сухой лепешкой, с горсточкой миндаля и грушки. Уносит в своем платке виноградную кожуру гнилую...

   Нет, еще остается ужас. Еще не омертвело сердце, еще сжимается. Стоны ползут из балок... Да, вовсе не тюлень это, а само сущее, земля стонет. Я вижу под луной черный гребень, гробовую крышку дома Одарюка, где мальчик... Смерть у дверей стоит, и будет стоять упорно, пока не уведет всех. Бледною тенью стоит и ждет!

   Я вздрагиваю -- я вижу бледную тень. Беззвучно движется за плетнем, на месяце, за черными кипарисами... Кто ты?! -- хочу окликнуть и узнаю майский костюм Андрея. Он направляется на Тихую Пристань, в свое жилище. За спиной у него мешок, неизменный его мешок. Из степи идет, с похода. Украдкой хочет войти к себе. Умирал бы в степи, чудак!

   Шумит по утру горка: забрали дядю Андрея -- матрос с милицейским взяли. Повели "делать ванную".

   Ванная?! Что такое?..

   Это знают они, хозяева. Милицейский сообщает -- "по секрету":

   -- Розыскной пункт дело хорошо понимает! Знаку чтобы не оставлять... Значит, мешок с песком... и как под печенку ахнуть!.. -- одно потрясение, а знаку настоящего нет! Внутри может полировать, чтобы в сознание привести. Под сердце тоже... Раньше!.. Да раньше таких сурьезных делов и не было. Семнадцатую корову режут... трудовых! Должен себя пролетарий защитить, как вы думаете? Иначе как же... Я, говорит, на степе крутился! Р-раз! Ходил на степу?.. Ходил! А го-лос-то уж у него не тот... Два! -- под душу. Ходил на степу?! ну?! Ходил... И опять голосу сдал! Понимаете, штука-то какая?! А то в голову, вот это место, под затылок... Тут уж он как в беспамяти, сотрясенье... И вот тут сейчас и есть ему ванная! Водой отливать надо обязательно. Тут-то он обязательно помягчеть должен. Ходил на степу... ррастакой?!. Молчит... Но только у всех троих их такая крепость... с голоду, что ли? Не подаются! Зубы только затиснут и... Кривого и шомпола взяли... Старик, а выдержал карактер. Захрипел, а не сдался. Обоих выпустили пока... до суда, не сбегут. И Андрея выпустим... Пайков у нас не полагается, сами знаете... голод!

   Бежать? Снега на перевале. Босоногая Таня все еще ходит там, поплескивает вино в бочонке. Нельзя ей остановиться: дети. Телом, кровью своею кормит...

   Я уже не могу оставаться в саду, за изгородью. В башмаках разбитых хожу я по грязи дорог, постаиваю на мокрых холмах. Что я хочу увидеть? На что надеюсь?.. Никто не придет из далей. И далей нет. Ползут и ползут тяжелые тучи с Бабугана. Чатырдаг закрылся, опять задышит? Задует снегом. Смотрю на море. Свинцовое. Бакланы тянут свои цепочки, снуют над мутью... ходят и ходят шипучие валы гальки. И вот выглянет на миг солнце и выплеснет бледной жестью. Бежит полоса, бежит... и гаснет. Воистину -- солнце мертвых! Самые дали плачут.

   Притихла горка. Воет старая нянька соседкина. Ходила с неделю сумрачная, больная, ждала чего-то. Теперь воет. Ее тонкий, будто подземный, плач доходит через плетень в садик. Сына у ней убили. Далеко убили, за перевалом, в степи...

   Принес эту весть Коряк, тот самый Коряк -- дрогаль, который бил-выбивал правду из старика Глазкова. Получил Коряк свою правду: убили в степи его зятя, а с ним убили и нянькина сына Алексея.

   А еще совсем недавно стояла нянька у моего забора, радовалась:

   -- Вздохнем вот скоро... Вот Алеша поехал с коряковым зятем, на степь повезли вино, в долг у татар заняли... бо-чку! Теперь всего наменяют... и сала, и пшенички... к Рождеству-то бы...

   Принес весть Коряк ночью. Сказал:

   -- Получил вот какое сурьезное известие. Нашли на дороге, на степе... боле ста верст отсюда, зятеву лошадь... и двоих побитых... моего и твоего... приятели были, так вместе и... лежат в канаве. Ну, лошадь не могли стронуть, не пошла от хозяина... Хороший конь, добрый. И товар не могли стащить, помешали им, как с лошадью они бились. Может, чего и расхватали... Ну... и в это самое место, за ухом... две дырки наскрозь... в канаву оттащили. Ну... двое тех было... в хворме, с винтовками... как люди говорят проезжие. Значит, будто стража... про себя выдавали. Ну... и так сдается, шо сын Глазкова один, Колька... который сбежал... Меня убить за отца грозился. Ну, моего убил. А уж твой... так... наскочил на судьбу... Пшеницы да ясменю мешок... кровью запекши... на них и убили. Теперь надо позабирать все.

   Побежали под утро, без хлеба, без одежи, на перевал, в снега: нянькин сын Яшка, вдова, -- корякова дочь, -- и сам Коряк, -- кнут только захватил по привычке своей дрогальской. Побежали добывать все: пшеницу, тела и лошадь.

   Воет другой день нянька. Сидит старая барыня, томится бессонницей и сердцем. Горит печурка, шипят мокрые "кутюки".

   Вот они, сны обманные! что -- кому! Приснился и няньке сон, пышный, сытный. Видела она так -- рассказывала недавно:

   ...Шла полем. А по полю тому, прямо -- земли не видно, -- все глыбы сала да жиру. А сын Алеша, в белой будто рубахе... до земли рубаха... с вилами, переваливает глыбы, будто навоз трусит. "Смотрите, -- говорит, -- мамаша, сала да жиру сколько!" Схватила нянька жирный кусок, есть стала. Ела-ела, -- в глотку не лезет, уж больно жирен...

   Проснулась, а все тошно. Всем про сон рассказывала, обхаживала горку, -- не к добру, чуяла! Всю неделю, как не своя ходила. Сказала Марина Семеновна, -- не ей, -- ей не сказала:

   -- Ох, худо няньке будет, через Алексея... такое ху-до!..

   Пришло худо: прислал Алеша пшеницы с кровью. Есть-то надо, промоют и отмоют. Только всего не вымоешь...