Было это на Пасхѣ ну, конечно: еще Петьку Драпа облизалъ хоботомъ
слонъ, а Драпъ растрогался и пожертвовалъ слону луковое яичко! Теперь я
хорошо вспомнилъ прошлое. Я снова маленькiй, на мнѣ желтый костюмчикъ и башмачки на
пуговкахъ. За эти башмачки Драпъ дразнилъ меня дѣвчонкой. Да, сапоги
куда лучше! Вонъ у Васьки были сапоги – со скрипомъ, на гривенникъ
скрипу въ нихъ было; даже собаки пугались. Милый Драпъ! Вотъ его
плутоватая рожица, измазанная сапожнымъ варомъ, и бѣлые голодные зубы,
которые всегда что-то грызутъ. Я и теперь еще помню кислый запахъ
сапожнаго клейстера и острый духъ черной дратвы. Помню и удивительный
подвигъ Драпа на Даниловскомъ кладбищѣ, гдѣ и теперь, быть можетъ, все
еще полеживаетъ въ пруду старый сомъ; и милыхъ жуликовъ въ нашемъ саду,
въ бесѣдкѣ, съ которыми провелъ ужасную ночь незабываемый Драпъ; и
погибшихъ голубей-чистяковъ, по которымъ Драпъ плакалъ… Сколько всего!
О старой клячѣ «Сахарной», каък мы ее выручали отъ коновала, я уже
разсказалъ когда-то.*) Про сома и про жуликовъ даже и вспомнить
страшно. А вотъ лучше я разскажу веселенькую, – а пожалуй и не совсѣмъ
веселенькую, – исторiю о томъ, какъ мы летали. Мы живемъ на большомъ дворѣ, – его уже нѣтъ теперь! Тутъ
садишка, съ яблоньками и березками безъ верхушекъ, сараюшки и погреба,
колодецъ, въ который можно звонко плевать, и очень большая лужа. Васька
и Драпъ любятъ прыгать въ ней босикомъ и нарочно бразгаютъ на мой
чистый костюмчикъ. Это мои друзья. Васька – сынъ сапожника Прохора, съ
нашего двора. Ему лѣтъ девять, онъ на цѣлую голову выше меня и такой
тонкiй, что можетъ быстро пролѣзать въ подворотню. Драпъ въ наукѣ у
Прохора: учится сучить дратву и носить сапоги заказчикамъ. Онъ еще выше
Васьки, мордастый, кулаки у него желѣзные, а грудь чугунная. Онъ часто
выпячиваетъ ее и предлагаетъ «попробовать»:
– А ну, попробуй! Бей, на! Кулакомъ бей!
На вихрастой головѣ его много плѣшинокъ, словно ее ощипывали.
Васька говоритъ, что это оттого, что «учитъ отецъ сучить дратву».
– А почему онъ – Драпъ?
– А въ такомъ пальтѣ къ намъ пришелъ, весь рваный! Отецъ и прозвалъ.
Да, у Драпа пальто особенное, до пятокъ. Безъ пуговицъ,
черно-зелено-желтое, на спинѣ нашиты разные лоскутки, и нашъ дворникъ
Гришка называетъ это пальто фракомъ. Конечно, насмѣхъ. Мы съ Васькой
признали Драпа героемъ съ той поры, какъ онъ, сидя на заборѣ, насыпалъ
какому-то барину сухого навозу на шляпу-цилиндръ. За это онъ три дня
высидѣлъ на веревкѣ, на хлѣбѣ и на водѣ. Старичокъ – лавочникъ, у
котораго изъ сарая «убѣжалъ» ящикъ медовыхъ пряниковъ, пообѣщалъ Драпу:
– Быть тебѣ, язва, на каторгѣ, какъ пить!
А Прохоръ такъ и сказалъ, когда я сунулся было провѣдать друга:
– Я ему еще голову оторву! – и такое сдѣлаетъ лицо, что Драпъ метнулся, словно летѣла на него колодка.
Славился и Васька, и потому было у него еще два имени: Мѣченый и
Хорекъ. Мѣченый – это за красное пятно на лбу: приложилъ кто-то
утюгомъ. А Хорькомъ ни за что прозвали: таскалъ хорекъ яйца у
скорнячихи изъ сарая, и Васька даже видалъ хорька, каък онъ «несъ яйцо
въ лапкахъ», а всѣ думали на него. Но онх и не думалъ обижаться, а про
«мѣченаго» говорилъ даже съ гордостью:
– Богъ шельму мѣтитъ!
Я тоже подавалъ нѣкоторыя надежды прославиться. Тотъ же лавочникъ,
старичокъ Трифонычъ, предсказывалъ мнѣ даже горькое будущее:
– Ужъ и выйдетъ изъ тебя пе-рецъ!
Но мы пользовались и любовью. Особенно насъ любили стекольщики,
мороженщики и метла дворника Гришки, которая по насъ даже плакала.
Гришка всегда говорилъ:
– Эхъ, плачетъ по васъ метла!
II
Итакъ, дѣло было на Пасхѣ.
Сiяло солнце, трезвонили на колокольняхъ и чуть-чуть начали
зеленѣть березки въ саду. Васька сидѣлъ на курятникѣ, въ новой,
гремучей, розовой рубахѣ, которую уже успѣлъ располосовать заборнымъ
гвоздемъ, и ловилъ голубей въ петельку, на крупу. Но голуби знали
хитрость и не шли. Я тоже подманивалъ, но и ко мнѣ не шли. Драпъ
ободрялъ: теперь только успѣвай огребать пятаки! Обѣщалъ ему заказчикъ
одинъ, аптекарь, по пятаку за голубя: любилъ жареныхъ голубей. Вотъ
Драпъ и старался изо всѣхъ силъ и гремѣлъ по крышамъ, заганивая къ намъ
голубей. Но голуби только мотались съ крыши на крышу. А «пятаковъ» было
много. Мы съ Васькой на одномъ только амбарѣ насчитали сорокъ три
«пятака»! Драпъ сердился, что мы очень громко дышимъ и что Васькина
розовая рубаха портитъ все дѣло, и придумалъ самый вѣрный способъ:
ловитъ по десятку сразу. Только бы достать столярнаго клею и налить на
крышу. Сами и будутъ приклеиваться! Но тутъ прибѣжалъ Копченый,
кузнецовъ мальчишка, и заоралъ, словно его зарѣзали:
– Чего я скажу-то! Французъ на шарѣ летитъ! Вот ей-Богу!
Онъ такъ принялся божиться и креститься, что мы сейчасъ же
повѣрили, бросили ловлю и узнали, что вчера приходилъ отъ портныхъ къ
кузнецамъ въ гости землякъ и звалъ глядѣть всѣхъ на звѣрей, которые
живутъ въ саду, рядомъ съ портными, и на француза. Въ садъ можно прямо
черезъ заборъ, – такъ всѣ портные ходятъ, а то дорого, – изъ сада и
полетитъ французъ. Полетитъ онъ подъ шаромъ, на одной рукѣ, заберется
въ самую высь, а оттуда сошвырнется внизъ головой на зонтикѣ. Тутъ ужъ
мы не повѣрили, но Копченый такъ принялся божиться, такъ стучалъ себя
въ грудь кулакомъ, что Драпъ задумался и велѣлъ мальчишкѣ поцѣловать
крестъ. Мальчишка поцѣловалъ. Тутъ всѣ повѣрили. Драпъ погрозилъ ему
кулакомъ, если надуетъ, и побѣжалъ съ Васькой готовиться въ дорогу. А я
посмотрѣлъ на окна: не пустятъ съ ними! Но когда мальчишка сказалъ, что
французъ, можетъ быть, расшибется сегодня вдребезги, – всѣ говорятъ,
что обязательно расшибется, – я рѣшился во что бы то ни стало бѣжать,
хоть и безъ шляпы. Пока Драпъ съ Васькой бѣгали, мальчишка выигралъ у меня въ
орлянку пару яицъ, вымѣнялъ картинку изъ сахарнаго яичка на гайку, –
чикать змѣй гайкой на ниткѣ куда лучше, чѣм камушкомъ! – съѣлъ яйца и
сказалъ въ утѣшенiе, что безъ шляпы бѣжать даже легче. Прибѣжалъ Драпъ
и велѣлъ мальчишкѣ собираться. Онъ былъ уже совсѣмъ наготовѣ: надѣлъ
старый, обсаленный сюртукъ безъ пуговокъ, до самыхъ пятокъ, подаренный
ему хорошимъ заканзчикомъ, – совсѣмъ, какъ пальто! – надѣлъ новый
картузъ за три гривенника, сползавшiй ему на глаза, и выполоскалъ въ
лужѣ опорки. Васька былъ очень нарядный: былъ онъ въ пиджакѣ до колѣнъ
и съ длиннѣйшими рукавами, такъ что могъ даже хлестаться, въ сапогахъ
со скрипомъ на гривенникъ, а на голенища выпустилъ гороховые штаны.
Кузнецовъ мальчишка помылся подъ колодцемъ, размазалъ сажу и
посмотрѣлся въ лужу, чисто ли вымылся.
– А ты не ходи! – строго сказалъ мнѣ Драпъ. – Задавятъ еще.
Тогда я вытащилъ изъ кармашка завѣтный кошелечекъ, краснаго
бархата, маленькiй, какъпакетикъ для порошка, и показалъ, какъ смирно
лежитъ тамъ новенькая бумажка-рубликъ.
– Я бы тамъ мороженаго купилъ.. – сказалъ я Драпу просительно. – Я всѣхъ звѣрей знаю. Это Зоологическiй садъ называется…
Драпъ помялъ кошелечекъ, тронулъ бумажку и сказалъ съ завистью:
– Ишь, жила какая… а не показывалъ! Смотри, выпорютъ тебя!
Васька съ кузнечикомъ тоже подержали кошелечекъ, и Васька сказалъ:
– Возьмемъ. Можетъ и не выпорютъ.
И мы помчали.
III.
Драпъ сунулъ опорки въ карманы сюртука, чтобы легче бѣжать. Васька
тоже скинулъ сапоги и мчался, раскачивая ихъ за ушки. Кузнечикомъ былъ
совсѣмъ налегкѣ: оказывается, его послали за лукомъ въ лавочку, а онъ
убѣжалъ съ нами. Я бы тоже раздѣлался съ башмачками, да было долго
разстегивать, и чулки еще были. Мы бѣжали, вспрыгивая на тумбы, а Драпъ
лихо гикалъ и напѣвалъ свою пѣсенку:
Эхъ, шильце въ рукахъ,
Щетинка въ зубахъ,
Самъ при хвартукѣ!
По дорогѣ завернули на колокольню и позвонили. Заплатилъ за насъ
Драпъ сторожу пятакъ. Милый Драпъ! Онъ любилъ угощать на свои скудные
пятаки. Онъ купилъ на уголку у старушки пятокъ луковыхъяицъ, далъ намъ
по яичку, а пятое спряталъ про запасъ. Тутъ же мы ихъ и съѣли, кокнувъ
о тумбочку. На мосту, помню, остановилисб «покупать шары». Они такъ ярко
сквозили на солнцѣ, красные, синiе, шуршали бочками, и пахло отъ нихъ
радостнымъ праздникомъ, чѣмъ-то неуловимымъ, что и теперь еще
напоминаетъ весну, синее небо и балаганы подъ-Дѣвичьемъ. «Покупалъ»
шаръ Васька. Онъ торговался долго, мальчишка-торговецъ оторвалъ,
наконецъ, самый маленькiй, взялъ за ниточку въ зубы, чтобы надвязать
подлиннѣй, но тутъ Драпъ сдѣлалъ, какъ и раньше частенько, свою «штуку»
– накрѣпко ущипнулъ мальчишку, тотъ вскрикнулъ, а освободившiйся
красный шаръ понесся въ просторъ, становясь все меньше и меньше. И
сталъ, каък клюковка.
И мы тоже понеслись въ пространство!
Дорога была дальняя. Кузнечонокъ велъ насъ проходными дворами, гдѣ
играли шарманки, задирали мальчишки, пугали метлами дворники. И веселый
же былъ этотъ бѣгъ подъ перезвонъ съ колоколенъ, мимо цвѣтныхъ гроздiй
шаровъ, мимо лавчонокъ, въ окошкахъ которыхъ празднично висѣли сахарныя
яички, мимо ящиковъ на колесахъ съ соломкой, на которой были навалены
горки красныхъ и лиловыхъ яицъ, на которыхъ играло солнце! Оно и съ
нами играло. Драпъ ржалъ, каък жеребенокъ, подкидывая черными пятками,
подпрыгивалъ и срывалъ зазеленѣвшiя вѣтки, свѣсившiяся изъ-за заборовъ.
Пахло теплой навозной пылью. Во дворахъ обдавало прiятнымъ холодкомъ
отъ залежавшагося въ тѣни синеватаго крупчатаго снѣга, по которому
обязательнопробѣгали Драпъ съ Васькой, выдавливая слѣдки. Съ этихъ
снѣговыхъ холмиковъ кое-гдѣ мальчишки катали красныя яйца. Пасха,
милая, далекая Пасха! красныя скорлупки, по-особенному радостныя, лотки
съ апельсинами, трескъ пристолетиковъ, гнусавый пискъ жестяныхъ дудокъ,
пиликающiя гармоньи прiодѣвшихся и уже захмелѣвшихъ мастеровыхъ!
Чудесно! Праздникъ! Въ какомъ-то большомъ дворѣ, помню, леали огромные рыжiе котлы.
Мы влѣзли въ нихъ и погукали, и Драпъ сказалъ, что въ такихъ котлахъ
черти на томъ свѣтѣ кипятятъ грѣшниковъ. Онъ все зналъ! Скоро
кузнечонокъ шмыгнулъ въ ворота и объявилъ намъ пугливымъ шопотомъ, что
здѣсь-то и живутъ портные.
– Вонъ она, музыка-то играетъ!
Доносило трубы и барабанъ, совсѣмъ какъ на гуляньи, гдѣ балаганы.
Во дворѣ у забора густо росла бузина, а за бузиной возились мальчишки,
какъ воробьи. Они набѣгали во дворъ и пропадали за бузиной, словно
проваливались сквозь землю. Стоялъ подъ бузиной взъерошенный человѣкъ
въ красной рубахѣ, безъ пояса, съ красными опухшими глазами, босой, и
держалъ картузъ. Мальчишки кидали ему въ картузъ копейки и ныряли за
бузину. Кузнечонокъ замялся, заежился, но Драпъ сказалъ:
– Смотри, Копченый, ежели ты наду-улъ…!
Кузнечонокъ перекрестился и юркнулъ въ какой-то подвалъ. Скоро онъ
оттуда выскочилъ, какъ пробка изъ пистолета, запрыгалъ на ножкѣ и
забожился. З анимъ тяжело выбрался хромой старикъ съ завязаннымъ
глазомъ. – Да ей-Богу, дяденька Василiй… да отсохни глаза, лопни руки…
свои земляки, съ нашего двора! – кричалъ кузнечонокъ, прыгая бѣсомъ. Хромой приглядѣлся къ намъ однимъ глазомъ, словно пырялъ, далъ
для чего-то Копченому подзатыльникъ и сказалъ взъерошенному человѣку
подъ бузиной:
– Пропусти такъ, земляки мои… У, чертенята!
Тутъ онъ заухалъ, словно на зайцевъ, и еще закатилъ Копченому подзатыльникъ.
– Не буди до времени!
Тутъ мы поняли, что портные дѣло наладили ловко: продѣлали въ
заборѣ дыру въ садъ, – сосѣди были съ садомъ, – и пропустили за пятаки
желающихъ. Потомъ кузнечонокъ разсказалъ, что и садовый сторожъ,
гулявшiй за заборомъ, все это знаетъ и даже считаетъ на бумажкѣ,
сколько прошло отъ портныхъ. – Лѣзь, мразь! – крикнулъ взъерошенный, у котораго въ картузѣ
было порядочно мѣдяковъ, мы проскочили въ дыру, а за нами раздался
голосъ взъерошеннаго:
– Наши это, землячонки!
– Ладно! – сказалъ сторожъ съ мѣднымъ кружкомъ на груди. – Больно у васъ земляковъ много!
IV
Да, это былъ садъ, новый садъ. Я уже зналъ его, но бывалъ зимой. А
теперь дорожки были желтенькiя, зеленѣла трава, сверкалъ прудъ, деревья
тронулись въ зелень, а за проволочными сѣтками шустро перепархивали
птицы. Всюду развѣвались синекрасные флаги и важно колыхались грозди
цвѣтныхъ шаровъ. По дорожкамъ гуляли господа, чистая публика, и
прилично попрыгивали дѣти въ красныхъ и синихъ шапочкахъ и чистенькихъ
пальтецахъ съ якорьками. Драпъ было заробѣлъ и заметался, – ужъ очень
чудёнъ онъ былъ въ своемъ сюртукѣ до пятокъ, – но тутъ встрѣтилась намъ
кучка мальчишекъ, даже безъ картузовъ, и Драпъ храбро сказалъ:
– Къ слонамъ пойдемъ!
Онъ еще у забора надѣлъ свои опорки, которые поминутно
сваливались, и все запахивалъ сюртукъ, чтобы не видно было его красной
рубахи. Васька засунулъ руки въ карманы пиджака и ходилъ важно и съ
такимъ скрипомъ, что дѣти показывали пальцами. Кузнечонокъ и совсѣмъ
ничего не боялся, даже толкнулъ какого-то гимназиста, мѣшавшаго ему
смотрѣть на бѣлку. Я… но я былъ ничего себѣ, совсѣмъ какъ настоящая
публика, только безъ шляпы. Мы обѣжали весь садъ и на берегу пруда, передъ бесѣдкой, въ видѣ
огромной раковины, гдѣ сидѣли солдаты-музыканты съ ясными трубами,
увидали большой-большой, величиной съ домъ, желтоватый, будто
прозрачный шаръ. Онъ покачивался слегка, придерживаемый толстыми
канатами. Обычной корзины не было. Вмѣсто нея висѣла трапецiя – палка
на двухъ веревкахъ. Къ шару насъ не пустилъ солдатъ, погрозилъ. Баринъ,
державшiй на рукѣ дѣвочку въ бѣлой шляпкѣ, спросил бсолдата, скоро ли
полетитъ.
– Въ пять часовъ, не скоро, – сказалъ солдатъ.
Оставалось еще часа четыре. Раненько мы забрались! Пошли глазѣть на звѣрей.
У медвѣдей, за желѣзными прутьями, Драпъ еще прокутилъ пятакъ:
купилъ ситничекъ и ткнулъ самому крупному бурому медвѣдю подъ языкъ, на
бѣлые мокрые зубы. Тутъ и я тронулъ бумажный рубликъ. Потомъ мы съ
Драпомъ прожертвовали по пятаку бѣлому медвѣдю, мотавшемуся на мягкихъ
желтыхъ лапахъ по скользкому порожку, у грязной воды. Кузнечонокъ съ
Васькой взяли у меня «взаймы» по гривенничку, и пришлось дать, хоть и
зналъ я, что отдадутъ они на томъ свѣтѣ угольками. Потомъ пошли
обезбяны, отъ которыхъ воняло такъ, что даже Драпъ зажалъ носъ, но
кузнечонокъ ухитрился-таки вырвать у обезьянки сочную морковку изъ
лапки и съѣлъ съ Васькой.
– Обѣи вы дураки! – сказалъ Драпъ. – Идемъ къ филинамъ!
Филинъ дремалъ на камняхъ и только приподымалъ вѣки, а не
вылѣзалъ. Драпъ знавалъ филиновъ и сказалъ намъ, что это не настоящiе,
а такъ: настоящiе филины кричатъ. Тутъ они съ Васькой выломали изъ
куста толстый прутъ, всунули за рѣшетку и столкнули филина съ камня.
Онъ свалился, какъ пакля, подергалъ крыльями, постучалъ клювомъ со
злости и опять убрался. Да, это былъ не настоящiй: даже и тутъ не
кричалъ. Зато закричалъ Драпъ, когда какой-то старикъ въ очкахъ
ухватилъ его за ухо и рванулъ.
– Я тебѣ попугаю!
Уже бѣжалъ сторожъ отъ пруда, но мы перемахнули лужкомъ и затерялись въ толпѣ. Къ слонамъ!
V.
Въ огромномъ сараѣ было очень жарко и пахло слонами. Такъ и
сказалъ Драпъ. За рельсовыми перилами стояли два слона, прикованные за
толстыя сѣрыя ноги цѣпями. Они погромыхивали этими цѣпями и все
кланялись, поматывая ушами и хоботами. А то принимались покачиваться,
словно качали воду. Я слоновъ зналъ, но зналъ ихъ и кузнечонокъ,
который перекувырнулся на реьсовой перекладинѣ, чтобы показать намъ,
что онъ тутъ какъ дома. Но Драпъ съ Васькой притихли и, видимо, были
поражены. Особенно Драпъ. Онъ не отрываясь смотрѣлъ, какъ слоны
вытягивали хоботы и брали ситнички. Загибали ихъ кверху, словно хотѣли
закинуть къ потолку, и, закрививъ хоботъ, засовывали ситнички въ узкiй
розовый ротъ подъ клыками; потомъ сладко жевали, поматывая грузными
хоботами, покачивая ими, словно хотѣли вотъ вотъ размахнуться. Драпъ
смотрѣлъ, зачарованный, и все повторялъ:
– Какъ жрутъ-то!
А слоны глотали и глотали ситнички, словно работали машины. Драпъ
выставился впередъ, положилъ подбородокъ на перильца и все смотрѣлъ. Мы
уже наглядѣлись, Васька тянулъ итти дальше, къ тиграмъ, – тигры людей
ѣдятъ! – но Драпъ и не шевельнулся. Что его поразило въ слонахъ – такъ
и не сказалъ онъ, но потомъ всегда говорилъ, когда вспоминалъ о адѣ:
– Какъ жрутъ-то!
Можетъ быть, потому такъ говорилъ, что всегда хотѣлъ ѣсть и всегда голодалъ.
Онъ порылся въ карманахъ. Оставался послѣднiй пятакъ отъ
праздничныхъ пятаковъ заказчиковъ. Онъ тронулъ за рукавъ
старика-сторожа и сказалъ жалобно:
– Ну, послѣднiй прожертвую!...
Сторожъ далъ ему ситникъ Драпъ показалъ ситникъ слону, тотъ
потянулся хоботомъ, но Драпъ не далъ. Тогда слонъ поклонился Драпу: ну,
дай! Тутъ Драпъ уже не смогъ продлить своего удовольствiя, отдалъ
ситникъ и съ разинутымъ ртомъ смотрѣлъ, какъ и его ситникъ пропалъ подъ
хоботомъ. Слонъ потянулся хоботомъ къ Драпу, сдернулъ съ него картузъ
и… Драпъ крикнулъ, словно его ущипнули:
– Ай!!...
Новый картузъ, купленный за три гривенника, понесся подъ потолокъ,
покрутился тамъ и погрузился въ пасть… Драпъ пронзительно вскрикнулъ.
Но это только показалось, что въ пасть, а просто – слонх пошутилъ,
будто все зналъ про Драпа: какъ онъ гордился своимъ картузомъ,
купленнымъ на пятаки заказчиковъ. Онъ только попугалъ, посмѣялся и
ловкимъ взмахомъ, играючи, положилъ Драпу картузъ на вихрастую голову.
Вотъ такъ торжество было! Драпъ запрыгалъ и лихо оглянулъ всѣхъ. И не
успѣлъ хорошенько оглянуть, какъ слонъ снова потянулъ хоботъ, Драпъ уже
выставилъ голову, чтобы опять прогулялся его картузъ, но… слонъ только
скользнулъ хоботомъ по Драповой рожѣ, облизалъ мокрымъ кончикомъ, будто
даже пощекоталъ Драпа подъ подбородкомъ, – Драпъ такъ и говорилъ, что –
«здорово пощекоталъ, какъ теркой!» – и поклонился. И тутъ всѣ поняли,
что понравился Драпъ слону.
– А это ты ему, значитъ, ндравишься… – сказалъ сторожъ Драпу.
Васькѣ стало досадно. Они съ кузнеченкомъ натравливали слона на
свои картузы, почмокивали и свистали, но дѣло не выгорало. А Драпъ
пустился нашаривать по своимъ карманамъ, – не завалилось ли тамъ чего.
Вынулъ бабку-свинчатку, мотокъ нитокъ, кусокъ вара, гайку. И вдругъ въ
заднемъ карманѣ своего сюртука нащупалъ спрятанное про запасъ луковое
яичко. И показалъ слону: на! Слонъ нерѣшительно потянулъ хоботомъ, –
должно быть никогда не видалъ яичка, – не камень ли? Обнюхалъ и
осторожно прихватилъ съ черной ладони Драпа нежданный даръ. Опять
понесъ высоко-высоко, повертѣлъ подъ потолкомъ, словно показалъ всѣмъ,
какая у него штучка, загнулъ хоботъ, направилъ яичко въ пасть и…
задумался. О чемъ онъ задумался? Думалъ ли онъ, что Драпъ – вѣдь слоны
умные – просто хочетъ сшутить съ нимъ шутку и далъ ему камушекъ, или –
кто знаетъ! – можетъ быть, пожалѣлъ Драпа, но только опять покачался,
словно въ глубокой думѣ, развернулъ хоботъ и протянулъ драпу яичко –
возьми! Но драпъ не взялъ. Онъ даже помоталъ головой и убралъ руки за
спину. Тогда слонъ покланялся, опять покачался, пофыркалъ даже, словно
хотѣлъ сказать что-то, – вѣдь слоны умные! – и тихо-тихо положилъ яичко
на рельсовыя перильца. И оно осталось лежать! Оно осталось лежать на
покатыхъ перильцахъ. Это, дѣйствительно, было чудо! Всѣ смотрѣли, какъ
лежало яичко, словно приклеенное.
– Не желаетъ твоего яичка, – сказалъ сторожъ.
Но Драпъ яичка не в зялъ.
– Пусть съѣстъ, все одно… – сталъ твердить онъ, пряча за спиной руки.
Тутъ слонъ будто понялъ. Онъ взялъ яичко и тихо постучалъ имъ по
рельсѣ. Оно слабо треснуло и осталось лежать. Это всѣмъ страшно
понравилось. Публика надвинулась на насъ, разглядывала Драпа. Какой-то
парень хлопнулъ Драпа картузомъ по плечу и крикнулъ:
– Самъ трескай, больше ничего. Слонъ не опоганитъ!
Тутъ Драпъ проснулся, облупилъ яичко, скусилъ половинку, а другую протянулъ слону. Слонъ взялъ и съѣлъ.
– Разговѣлся! – крикнулъ мастеровой, и всѣ засмѣялись.
Пора было дальше итти, но Драпъ не двигался, какъ мы его ни
толкали съ Васькой. Кузнеченокъ вертѣлся на рельсѣ и совалъ слону
грязныя пятки на потѣху публики, – Драпъ и на это не обращалъ вниманiя.
Онъ дернулъ меня за руку и сказалъ жалобно:
– Здѣсь бы остаться… со слономъ… Кормили бы его…
Это было бы хорошо! Подъ крышей перелетали голуби, воробьи мышами
шмыгали на стѣнѣ, въ углу. И такое веселое солнце было въ этомъ гулкомъ
сараѣ, въ углу. И такое веселое солнце было въ этомъ гулкомъ сараѣ, съ
окошками наверху. Сюда не придетъ Прохоръ, не шваркнетъ колодкой и не
пообѣщаетъ отмотать Драпу головку. Хорошо спать на сѣнѣ Вытянетъ слонъ
хоботъ, пощекочетъ за вихры, какъ это онъ сейчасъ сдѣлалъ. Да,
понравилась ему Драпова голова. А что? Не почуялъ ли онъ невеселую
жизнь Драпа?! Можетъ быть, плѣшинки на Драповой головѣ что-нибудь
сказали ему? Кто знаетъ… Можетъ быть, въ сѣрыхъ, грустныхъ глазахъ
Драпа было что-то особенное, что понялъ огромный слонъ, много видавшiй,
потерявшiй свою свободу. Вѣдь и Драпъ былъ въ неволѣ И долго потомъ вспоминалъ Драпъ слона. Бывало, сидимъ на крышѣ,
чикаемъ змѣи. Небо надъ нами высоко-высоко, ласточки въ немъ играютъ,
дрожитъ нитка чужого змѣя, трещитъ «посланникъ» по ниткѣ, Драпъ
смотрит-смотритъ да вдругъ и скажетъ:
– Эхъ, слона бы теперь повидать!...
Слоны… Драпъ всѣ сараи, всѣ заборы исчертилъ во дворѣ «слонами».
Выпросилъ у меня «звѣриную» книжку, гдѣ былъ нарисованъ слонъ, и все
срисовывалъ, чтобы выходило лучше. И достигъ! Такихъ слоновъ рисовалъ и
углемъ, и мѣломъ, что даже дворникъ Гришка попросилъ его «начертить про
слона» на стѣнкѣ его сторожки, возлѣ воротъ. И начертилъ жа Драпъ!
Этотъ слонъ, во всю стѣну, даже смѣялся, а хоботъ его шелъ винтомъ,
какъ тогда, съ яичкомъ. Такъ и нарисовалъ съ яичкомъ, только яичко
вышло величиной съ арбузъ. Драпъ занялъ у кузнеченка пару пятаковъ – Копченый носилъ ихъ во
рту, какъ въ кошелькѣ, – стравилъ на ситники для слона, задолжалъ мнѣ
еще двугривенный, потомъ еще и еще, обѣщая отплатить голубями, а даже
обругалъ насъ съ Васькой, что мы не даемъ больше. Онъ до того надоѣлъ
сторожу съ приставаньемъ – откуда слонъ, и сколько онъ стоитъ, и
сколько ему годовъ, – что сторожъ плюнулъ.
– Да уйди ты, смола! Ну, чего тебѣ нужно? Украсть, что ль его хочешь?
Когда вышли мы изъ слоновника, Драпъ широко разинулъ ротъ, словно
собирался глотать что-то очень вкусное, поморгалъ и сказалъ такъ
необыкновенно, что меня даже удивило, какой Драпъ сталъ добрый:
– Эхъ, Колька! Слонъ, прямо… по-братски!...
VI.
Пора было итти къ французу. Мы послонялись по домикамъ и клѣткамъ,
– Васька выщипнулъ у бѣлки изъ хвоста пучекъ волосковъ, на память, – и
попали на большую площадку, гдѣ было много столиковъ. Тутъ сидѣли
богатые господа и кушали. Имъ приносили на столики лакеи во фракахъ и
съ салфетками на плечѣ всякiя вещи въ серебряныхъ кастрюлькахъ и
лодочкахъ, и такъ хорошо пахло жаренымъ и пирожками. Играла и здѣсь
музыка, а господа слушали и кушали. Намъ страшно хотѣлось ѣсть. Васька
такъ и шмыгалъ между столами, заглядывая въ ротъ и въ тарелки. И
кузнеченокъ. А Драпъ остановился противъ толстаго господина, въ
цилиндрѣ, и жадно смотрѣлъ, какъ тотъ грызъ и обсасывалъ косточку.
Передъ господиномъ стояла жареная курица съ воткнутой въ нее вилкой.
Смотрѣлъ, словно говорилъ:
– Дяденька, дай!
И таки добился. Господинъ протянулъ Драпу вилку и сказалъ строго:
– Ну, проходи, проходи!
Кузнеченокъ вертѣлся около двухъ бѣлыхъ барынь, которыя ѣли цѣлую груду красныхъ раковъ и запивали изъ стаканчиковъ.
– Мальчикъ, тебѣ г’аковъ хочется? – картаво спросила одна изъ барынь.
Васька заоралъ: – гаковъ, гаковъ! – и завертѣлся на ножкѣ. Погналъ
его лакей салфеткой. Мы долго крутились у столиковъ – ужъ очень хорошо
пахло, а у насъ вышли всѣ пары и донималъ голодъ. Стали укорять Драпа:
прожертвовалъ все слону! Пахло рябчиками, – зналъ я этотъ чудесный
запахъ! – а Драпъ увѣрялъ, глотая слюни, что это наваристыми щами.
Васька говорилъ, что бараниной, а кузнеченокъ, у котораго началась
икота, съ визгомъ божился, что это пахнетъ кашей изъ поросенка. И я забылъ правило – не глядѣть въ ротъ. Помню, какъ одна барыня
съ красными дѣвочками, кушавшая ветчину съ пирожками, укоризненно
покачала головой и сказала:
– Мальчикъ, а вѣдь неприлично глядѣть въ ротъ.
Такъ меня и ошпарило, хоть провалиться. Но тутъ Васька до того
озлился, что ему хочется ѣсть, что сталъ на голову и прошелся между
столами, корячась въ воздухѣ сапогами, отъ которыхъ несло дегтемъ.
Барыни повскакали, боясь, что сапоги попадутъ къ нимъ въ тарелки, и
стали звать лакея. Тутъ, наконецъ, насъ выгнали салфеьками, а какой-то
толстякъ во фракѣ пообѣщалъ нарвать уши.
Но тутъ вдругъ зашумѣли голоса – шаръ летитъ! И мы кинулись, забывъ голодъ.
Меню сайта