СОЛНЦЕ МЕРТВЫХ

продолжение

                

   ЧАТЫРДАГ ДЫШИТ

  

   Всю ночь дьяволы громыхали крышей, стучали в стены, ломились в мою мазанку, свистали, выли... -- Чатырдаг ударил!

   Вчера кроткое облачко лежало на его гребне. Сегодня он бурно "дышит". Последняя позолота слетела с гор -- почернели они зимней смертью. Вымело догола кругом, и хоронившиеся за сенью дачки пугливо забелели. Теперь не спрячешься, когда Чатырдаг дышит. Сколько же их раскидано, сирот горьких! Вышли из лесов камни -- смотрят. Теперь будут лежать -- смотреть. Открыли горы каменные глаза свои, недвижные и пустые... Когда Чатырдаг дышит, все горы кричат -- готовься! Татары это давно знают. И не боятся.

   Ветер гонит меня к татарину -- просить зерна за рубашку, проданную еще летом. Не дает... Хоть табаку достану.

   Туда, через городок, под кладбище. Иду по балкам, -- глядят зевами на меня. Виноградники ощетинились черными рогами -- отдали чубуки на топливо. Вот и сарай-дача, у пшеничной котловины, -- жило здесь Рыбачихино семейство.

   Прощай, Рыбачихино семейство! Потащились девчонки за перевал, поволокли тощее свое тело -- кому-нибудь на радость. Гудит ветер в недостроенной даче, в пустом бетоне. Воет в своей лачуге Рыбачиха -- над мальчиком -- над трехлеткой плачет, детолюбивая. Я знаю ее горе: помер мальчик. Послала судьба на конец дней радость: к полдюжине девчонок прикинула мальчишку, -- придет время, будет с отцом в море ездить!

   Приходила на горку девочка от Рыбачихи, плакалась:

   -- Один ведь у нас мальчишка-то... все жалеем! Помрет -- больше мать-то и сродить не сможет... уж очень теперь харчи плохие! Мать-то у нас еще крепкая, сорок два годочка... еще бы сколько народила на харчах-то...

   Все проели: и корову, и пай артельный. Помер на прошлой неделе старый рыбак, наелся виноградного жмыху досыта, на сковородке жарил. Народил детей полон баркас, дождался наконец своей власти и... ушел в дальнее плавание, а детей оставил.

   Гонит меня, сшибает ветром от Чатырдага. Проволока путается в ногах, сорванная с оград. Не думаю я о ветре. Стоит передо мной Николай, рыбак старый. На море никогда не плакал, а гоняло его штормягами и под Одессу, и под Батум, -- куда только не гоняло! А на земле заплакал. Сидел у печурки, жарил "виноградные пироги". Сбились девчонки в кучку. Сидел и я у печурки, смотрел, как побитым сизым кулаком мешал на сковородке старик "сладкую пищу". Рассказывал -- цедил по слову, -- как ходил поговорить начистоту с представителем своей власти, с товарищем Дерябой...

   -- Они... в "Ялы-Бахче"... все управление... сколько комнат! а мы... дожидаем... из комнаты в комнату нас... гоняют... то девки стрыженые... то мальчишки с этими... левонверами... печатками все стучат... хозяева наши новые... неведомо откуда... в гроб заколачивают... с бородкой ни одного не видал, солидного... все шатия...

   Понимаю твою обиду, старик... понимаю, что и ты мог заплакать. От слез легче. Калечный, кривобокий, просоленный морем, ты таки добился до комнаты N 1, -- прошел все камни, все нужные лавировки сделал, и потянуло тебе удачей: увидал товарища Дерябу! Крепкого, в бобровой шапке, в хорьковой шубе -- за заслуги перед тобой! -- широкорожего, зычного товарища Дерябу! Ты, чудак, товарищем называл его, душу ему открыл... рассказал, что у тебя семеро голодают, а ты -- больной, без хлеба и без добычи. Надоел ты ему, старик. Не надо было так хмуро, волком, ворчать, что обещала власть всем трудящимся...

   Сказал тебе товарищ Деряба:

   -- Что я вам... рожу хлеба?!

   Кулаком на тебя стучал товарищ Деряба. Не дал тебе ни баранины, ни вина, ни сала. Не подарил и шапки. A когда ты, моряк старый, сел в коридоре и вытянул из рваных штанов грязную тряпицу: мимо тебя ходили в офицерских штанах галифе, после расстрелов поделенных, и колбасу жевали, а ты потирал гноившиеся глаза и хныкал, поводил носом, потягивал колбасный запах... Взяло тебя за сердце, остановил ты одного, тощенького, с наганом, и попросил тоненьким голоском -- откуда взялся:

   -- Товарищ... Весной на митинге... про народ жалели, приглашали к себе... припишите уж все семейство в партию... в коммунисты... с голоду подыхаем!..

   Тебе повезло: попал ты на секретаря товарища Дерябы. Спросил тебя секретарь с наганом:

   -- А какой у вас стаж, товарищ?

   Ты, понятно, простак, не понял, что над тобой смеются. Ты и слова-то того не понял. А если бы ты и понял, ну, что сказал бы? Твой стаж -- полвека работы в море. Этого, старик, мало. Твой стаж -- кривой бок, разбитый, когда ты упал в трюм на погрузке, руки в мозолях, ноги, разбитые зимним морем... и этого, чудак, мало! У тебя нет самого главного стажа -- не пролил ты ни капли родной крови! А у того имеется главный стаж: расстреливал по подвалам! За это у него и колбасы вдоволь, за это и с наганом ходит, и говорит с тобой властно!

   Ты поднялся, оглянул живые его глаза -- чужие, его тонкие и кривые ноги... И хрипнул:

  -- Значит, дохнуть?! Да хоть ребят возьмите!

   Ты грозил привести ребят. Тебе сказали:

   -- Приводи, твое дело. Выведем на крыльцо...
Ты крикнул ему угрозу:
-- Та-ак?! в море кину!..

   -- Дети твои, кидай! Вот чудак... если всем не хватает!

   Пошел ты к себе, спустился в свою лачугу... Не пошел к рыбакам своим: у всех ты позабирал, а теперь и у них пусто. Наелся жмыху и помер. Спокойней в земле, старик. Добрая она -- всех принимает щедро.

   Валит меня ветром на винограднике, на лошадиные кости. Стоят на площадке, на всех ветрах, остатки дачки-хибарки Ивана Московского, -- две стенки. За ними передохнуть можно. Когда Чатырдаг дышит -- дышать человеку трудно. Смотрю -- хоронится от ветра Пашка, рыбак, лихой парень. Тащит домой добро -- выменял где-то на вино пшеницы, сверху запустил соломки, чтобы люди не кляли.

   -- Ну, как живется?

   Он ругается, как на баркасе:

   -- А-а......... под зябры взяли, на кукане водят!

   Придешь с моря -- все забирают, на всю артель десять процентов оставляют! Ловко придумали -- коммуна называется. Они правют, своим места пораздавали, пайки гонят, а ты на их работай! Чуть что -- подвалом грозят. А мы...-- нас шестьдесят человек дураков-рыбаков -- молчим. Глядели-глядели... не желаем! Еще десять процентов прибавили. Запасу для себя не загонишь, рыба-то временем ход имеет. Пойдешь в море -- ладно, думаешь, выгрузим, где поглуше, -- стерегут! Пристали за Черновскими камнями, только баркас выпрастывать принялись, -- а уж он тут как тут! "Это вы чего выгружаете? против власти?!" Ах, ты, паршивый! Раза дал... не дыхнул бы! А за им -- стража! Наши же сволочи, красноармейцы, с винтовками из камней лезут! За то им рыбки дают... Отобрал! Да еще речь произнес, ругал: пролетарскую дисциплину подрываете! Комиссар, понятно...

   -- Власть-то ваша.

   Пашка сверкнул глазами и стиснул зубы.

   -- Говорю -- под зябры ухватили! А вы -- ва-ша! Всю нашу снасть, дорожки, крючья, баркасы -- все забрали, в Комитет, под замок. Прикажут: выходи в море! Рабочие сапоги, как на берег сошли, -- отбирают! Совсем рабами поделали. Ладно, не выезжать! В подвал троих посадили, -- некуда податься! Депутата послали в центр, шум сделали... Три недели в море не выходили! Отбили половину улова, а уж ход камсы кончился. Седьмой месяц и вертимся, затощали. Что выдумали: "Вы -- говорят -- весь город должны кормить, у нас коммуна!" Присосались -- корми! Белужку как-то закрючили... -- выдали по кусочку мыла, а белужку... в Симферополь, главным своим, в подарок! Бы-ло когда при царе?! Тогда нам за белужку, бывало... любую цену, как Ливадия знак подаст! Свобода-то когда была, мать их!.. Да раньше-то я на себя, ежели я счастливый, сколько мог добывать? У меня тройка триковая была, часы на двенадцати камнях, сапоги лаковые... от девок отбою не было. А теперь вся девка у них, на прикорме, каких полюбовниц себе набрали... из хорошего даже роду! Попа нашего два раза забирали, в Ялты возили! Уж мы ручательство подавали! Нам без попа нельзя, в море ходим! Уйду, мочи моей не стало... на Одест подамся, а там -- к румынам... А что народу погубили! Которые у Врангеля были по мобилизации солдаты, раздели до гульчиков, разули, голыми погнали через горы! Пла-кали мы, как сбили их на базаре... кто в одеялке, кто вовсе дрожит в одной рубахе, без нижнего... как над людями измывались! В подвалах морили... потом, кого расстрелили, кого куда... не доищутся. А всех, кто в милиции служил из хлеба, простые же солдатики... всех до единого расстрелили! Сколько-то тыщ. И все этот проклятый... Бэла-Кун, а у него полюбовница была, секретарша, Землячка прозывается, а настоящая фамилия неизвестна... вот зверь, стерьва! Ходил я за одного хлопотать... показали мне там одного, главного чекиста... Михельсон, по фамилии... рыжеватый, тощий, глаза зеленые, злые, как у змеи... главные эти трое орудовали... без милосердия! Мой товарищ сидел, рассказывал... Ночью -- тревога! Выстроят на дворе всех, придет какой в красной шапке, пьяный... Подойдет к какому, глянет в глаза... -- р-раз! -- кулаком по морде. А потом -- убрать! Выкликнут там сколько-нибудь -- в расход!

   Я говорю Пашке:

  -- Вашим же именем все творится.

   Нет, он не понимает.

   -- Вашим именем грабили, бросали людей в море, расстреливали сотни тысяч...

   -- Стойте! -- кричит Пашка. -- Это самые паскуды!

   Мы стараемся перекричать ветер.

   -- Ва-шим же... именем!

   -- Подменили! окрутили!

   -- Воспользовались, как дубинкой! Убили будущее, что в народе было... поманили вас на грабеж... а вы предали своих братьев!.. Теперь вам же на шею сели! Заплатили и вы!.. и платите! Вон и Николай заплатил, и Кулеш, и...

   Он пучит глаза на меня, он уже давно сам чует.

   -- На Волге уж... миллионы... заплатили! Не проливается даром кровь!.. Возме-рится!

   -- Дурак наш народ... -- говорит Пашка, хмурясь. -- Вот когда всех на берегу выстроят да в руки по ложке дадут, да прикажут -- море выхлебывай, туды-ть твою растуды-ть!.. -- вот тогда поймут. Теперь видим, к чему вся склока. Кому могила, а им светел день. Уйду! На Гирла уйду, ну их к ляду!..

   Пашка забирает мешок. Только теперь я вижу, как его подтянуло и как обносился он.

   -- Пшени-чка-а... Пять верст гнались...

   Голос срывается ветром. Он безнадежно машет и пригибается от вихря к земле, хватается за рогульки на винограднике, путается за них ногами.

   Дальше, ниже. Вот и миндальные сады доктора. В ветре мальчишки рубят... а, пусть! Прощай, сады! Не зацветут по весне, не засвищут дрозды по зорям. Шумит Чатырдаг... долло... ййййййй.... -- север по садам свищет, ревет в порубках... И море через сады видно... -- погнал Чатырдаг на море купать барашков! Визжат-воют голые миндали, секутся ветками, -- хлещет их Чатырдаг бичами -- до-лоййййй...-- давний пустырь зовет, стирает сады миндальные, воли
хочет. Забился под горку доктор... да жив ли?..

   Ветром срывает меня с тропинки, и я круто срываюсь в балку, цапаюсь за шиповник. Вот куда я попал! Ну, что же... зайду проститься -- совершаю последний круг! Взгляну на праведницу в проклятой жизни...