В
ВИНОГРАДНОЙ БАЛКЕ
Виноградная балка... Овраг? Яма? Нет: это отныне мой
храм, кабинет и подвал запасов. Сюда прихожу я думать. Отсюда черпаю хлеб
насущный. Здесь у меня цветы -- золотисто-малиновый куст львиного зева, в
пчелах. Только. Огромное окно -- море. И -- виноград зреет.
Отныне мой храм?.. Неправда. У меня нет теперь храма.
Бога у меня нет: синее небо пусто. Но
шиферно-глинистые стены -- мои хранители: они укрывают от пустыни.
"Натюрморты" на них живут -- яблоки, виноград, груши...
Я спускаюсь по сыпучему шиферу, оглядываю свои
запасы. Плохо на яблоньках: поела цветы "мохнатая оленка". Тысячи их
налетали, когда яблони стояли в цвету, падали в белые чашечки, сосали-грызли
золотые тычинки. Я выбирал их, спящих -- они задремывали к полудню. Вот
одичавший персик, с каменной мелочью, черешня, в усохших косточках, оклеванная
дроздами. Айва бесплодная, в паутинных коконах, заросли розы и ажины.
Грецкий орех, красавец... Он входит в силу. Впервые
зачавший, он подарил нам в прошлом году три орешка -- поровну всем... Спасибо
за ласку, милый. Нас теперь только двое... а ты сегодня щедрее, принес
семнадцать. Я сяду под твоей тенью, стану думать...
Жив ли ты, молодой красавец? Так же ли ты стоишь в
пустом винограднике, радуешь по весне зеленью сочных листьев, прозрачной тенью?
Нет и тебя на свете? Убили, как все живое...
Хорошо сидеть в утренней тишине Виноградной балки,
ото всего закрыться. Только -- лозы... рядками тянутся вверх, по балке, на
волю, где старые миндальные деревья, -- прыгают там голубые сойки. Какое
покойное корыто! Откосы, один -- тенистый, солнцем еще не взятый; другой --
золотой, горячий. На нем груши-молодки в бусах.
Взглянешь назад -- синее окно, море! Круто падает
балка, и в темном ее прорыве -- синяя чаша моря: пей глазами!
Хорошо так сидеть, не думать...
Пустынным криком кричит павлин:
-- Э-оу-а-аааа...
Нельзя не думать: настежь раскрыты двери, кричит
пустыня. Утробным ревом ревет корова, винтовка стучит в горах -- кого-то ищет.
Над головой детский голосок тянет:
-- Хле-а-ба-аааа... са-мый-са-ааа в пуговичку-ууу...
са-а-мый-са-аааа....
Гремит самоварная труба. Это пониже нашего домика,
соседи.
-- Ах, Воводичка... какой ты... Я же тебе сказала...
Голос усталый, слабый. Это старая барыня, попавшая
вместе с другими в петлю. При ней чужие, "нянькины дети": Ляля и
Вова. Живут на тычке -- бьются.
-- Са-а-мый-с-а-аааа...
-- Я же тебе сказала... Сейчас лепестков заварим,
розовый чай пить будем...
-- Хочу са-а-ла-аааа...
-- Ну, что ты из меня душу тянешь!.. Ля-ля, да уведи
ты его от меня, с глаз моих!..
Я слышу дробное топотанье и задохшийся, тонкий
голосок Ляли:
-- А-а... сала тебе?! Сала? Я тебе такого сала!.. Ухи
тебе насалить?
-- Ля-ля, оставь его... И потом, нельзя говорить...
у-хи! У-ши! И как ты выражаешься: наса-лить! На что это похоже! А я-то еще
хотела с тобой по-французски заниматься...
По-французски! У смерти... -- и по-французски. Нет,
права она, старая, милая барыня: надо и по-французски, и географию, и каждый
день умываться, чистить дверные ручки и выбивать коврик. Уцепиться и не
даваться. Ну, какие самые большие реки? Нил, Амазонка... Еще текут где-то? А
города?.. Лондон, Нью-Йорк, Париж... А теперь в Париже...
Странно... когда я сижу так, ранним утром, в балке и
слышу, как гремит самоварная труба, я вспоминаю о Париже, в котором никогда не
был. В этой балке, и -- о Париже! Это на каком-то другом свете... И есть ли
этот Париж? Не исчез ли и он из жизни?..
Вот почему я вспоминаю о Париже: моя соседка
рассказывала, бывало, как она жила за границей, училась в Берлине и в Париже...
Так далеко отсюда! Она.. в Париже! Она бродит в вязаном платочке, унылая и
больная, щупает себя за голову, жует крупку... Видала Париж, в Булонском лесу
каталась, стояла перед Венерой и Нотр-Дам!.. Да почему она здесь, на тычке, у
балки?! Бьется с чужими детьми, продает последние ложечки и юбки, выменивает на
затхлый ячмень и соль. Боится, что отнимут у ней какой-то коврик... Каждую ночь
дрожит -- вот придут и отнимут коврик, и этот платок последний, и полфунта
соли. Чушь какая!
Париж?! Какой-то Булонский лес, где совершают
предобеденные прогулки в экипажах, -- у Мопассана было... -- и высится гордым
стальным торчком прозрачная башня Эйфеля?! .. гремит и сейчас: в огнях?!! и
люди весело и свободно ходят по улицам?!.. Париж... -- а здесь отнимают соль,
повертывают к стенкам, ловят кошек на западни, гноят и расстреливают в
подвалах, колючей проволокой окружили дома и создали "человечьи
бойни"! На каком это свете деется? Париж... -- а здесь звери в железе
ходят, здесь люди пожирают детей своих, и животные постигают ужас!..
На каком это свете деется? На белом свете?!!
Нет никакого Парижа-Лондона, пропал и Париж, и все.
Вот работа кинематографам, лента на миллионы метров! Великие города -- великих!
Стоите ли вы еще? Смотрите наши ленты? Кровяных наших лент на сотни великих
городов хватит, на миллионы зевак бульварных, зевак салонных -- в смокингах и
визитках, в пиджаках и рабочих блузах... и в соболях с чужого плеча, и в
бриллиантах, вырванных из ушей! Смотри, Европа! Везут товары на кораблях,
товары из стран нездешних: чаши из черепов человечьих -- пирам веселье,
человечьи кости -- игрокам на счастье, портфели из "русской" кожи --
работы северных мастеров, "русский" волос -- на покойные кресла для
депутатов, дароносицы и кресты -- на портсигары, раки святых угодников -- на
звонкую монету. Скупай, Европа! Шумит пьяная ярмарка человечьей крови... чужой
крови.
Цела Европа? Не видно из Виноградной балки. Как там
-- с ..."правами человека"? В Великих Книгах -- все ли страницы целы?..
О Париж!.. Отсюда, из глухой балки, нездешним
грезится мне этот далекий Париж, призрачный город сказки. Нездешним, как мои
сны -- нездешние. Там не смеется камень: покорно положен в ленты. Голубые огни
на нем, и люди его -- нездешние. Победно гремят оркестры на золотых трубах, а
прозрачное чудо стали засматривает на край земли, ловит все голоса земные...
Слышит ли этот голос пустых полей, шорох кровавых подземелий?.. Это же вздохи
тех, что и тебя когда-то спасали, прозрачная башня Эйфеля! Старуха седая
занесла на свои скрижали.
Не слышит. Гремят золотые трубы...
-- Хл е-э-ба-аааа...
А где-нибудь громадные булочные открыты, за окнами,
на полках, лежат свободные караваи, лежат до вечера... Да есть ли?!
-- Сил моих нету, Го-споди... Ляля, да возьми от меня
Воводю! Няня сейчас придет... Ну, дай ему грушку погрызть, что ли... И когда
только эта мука кончится!..
Кончится! Она только еще подходит. Вон -- Безрукий,
слесарь из Сухой балки, вчера съел рыженькую собачку Минца... А на той неделе я
видел, как его жена еще пекла из муки лепешки. У нас еще есть миндаля
немного... А у ней, кажется, есть коврик и какое-то необыкновенное ожерелье...
хрустальное ожерелье -- из Парижа! Не знает, какая бывает мука! И как она может
кончиться?! Это -- солнце обманывает, блеском, -- еще заглядывает в душу. Поет
солнце, что еще много будет праздничных дней чудесных, что вот и виноградный,
"бархатный" сезон подходит, понесут веселый виноград в корзинах,
зацветут виноградники цветами, осенними огнями... Всегда будет
празднично-голубое море, с серебряными путями.
Умеет смеяться солнце!
А вот скоро ветры сорвутся с Чатырдага, налягут на
Палат-Гору снеговые тучи, от черного Бабугана натянет ливни -- тогда...
А теперь... -- яхонты вон горят на лозах, теплые, в
нежном мате... золотится "чауш", розовая "шасла",
"мускат" душистый... как смородина черная -- "мускат"
черный, александрийский... На целую неделю сладкого хлеба хватит! цветного
хлеба!..
Я иду по рядам, выбираю на суп листочки, осматриваю грозди.
Ночью собаки были -- погрызли и разбросали. Голодные собаки? Вряд ли: собаки
все ночи пируют в балке, где пала лошадь. Я слышал, как они там рычали.
Конечно, это курочки и павлин -- день за днем добивают мои запасы.
Пусть винограда мало, но как чудесно! Ведь это мой
труд, последний. Весной я окопал каждую лозу, выломал жировые плети, вбил колья
в шифер и подвязал побеги. Тогда... -- как это давно было! -- у этого кривого
кола я сидел, смотрел на синюю чашу моря, глядевшегося в прорыве. Пылала синим
огнем чаша. Великий ее создал: пей глазами!
И я ее пил... сквозь слезы.