СОЛНЦЕ МЕРТВЫХ

продолжение

     

   ПРО БАБУ-ЯГУ

  

   Я сижу на обрыве. Черная стена шифера падает в глубину -- там в ливни шумят потоки. Вид отсюда -- на весь Уголок внизу. Там, вдоль пустынного пляжа, уныло маячат дачки, создававшиеся любовно, упорным трудом всей жизни -- тихий уют на старость. Там -- весь Профессорский Уголок, с лелеянными садами, где сажались и холились милые розы, привитые "собственною рукой". Где кипарисами отмечались этапы жизни, где мысль покоряла камень. Где вы теперь, почтенные созидатели -- профессора, доктора, доценты, -- насельники дикого побережья земли татарской, близорукие и наивные, говорившие "вы" -- камням? кормильцы плутов-садовников, покорно платившие по счетам мошенников всех сортов, занятые "прохождением Венеры через диск солнца", сторонники "витализма и механизма", знатоки порфиритов и диоритов, продумыватели гипотез, вскрыватели "мировой тайны"? Продумали вы свои дачки и винограднички! Без вас решены все тайны. Ваши дворники волокут на базар письменные столы и кресла, кровати и умывальники; книги ваши забрал хромой архитектор, а садовники ободрали ваши складные стулья и нашили себе штанов из парусины. Плюнули в кулаки -- махом одним сволокли "рай" на землю! Где вы теперь, рассеянные мечтатели?..

   Бежали -- зрячие. Под землю ушли -- слепые. "Читают" что-то за воблу, табак и полфунта соли -- уставшие.

   Дачки, дачки... Из той вон, серой, с черепичной крышей, взяли семерых моряков-офицеров доверчивых, -- угнали за горы и... "выслали на Север"... А в этой, белой и тихой, за кипарисами, милый старичок жил, отставной казначей какой-то. Любил посидеть у моря, бычков ловить. Пятилетняя внучка камушки ему приносила:

   -- А вот сельдолик, дедя!

   -- Ну какой это сердолик! Нет, не сердолик это, а... шпат!

   -- Спать... А какой сельдолик, дедя?

   -- Такой... прозрачный, как твои глазки. А сейчас мы бычка изловим... Вот и поищи сердолика... а вот и бычок-шельмец!

   Любил ранним утром, когда так хорошо дышать, пойти с травяной сумочкой на базар, за помидорчиками и огурчиками, за брынзой... Так и попался с сумочкой. Пришли люди с красными звездами, а он, чудак, за помидорчиками на базар идет, на синее море любуется, синий дымок пускает.

   -- Стой, тебе говорят, глухой черт! Почему шинель серая, военная? погонная?!

   -- А... донашиваю, голубчики... казначеем когда-то был...

   -- Чем занимаешься?

   -- Бычков ловлю... да вот, на базар иду. На пенсии я теперь, от Белого Креста пенсию получаю... вольный теперь казак.

   -- С Дону казак? За нами!

   И взяли старичка с сумочкой. Увезли за горы. Сняли в подвале заношенную шинель казачью, сняли бельишко рваное, и -- в затылок. Плакала внучка в пустой дачке, жалели ее люди: некому теперь за помидорчиками ходить, бычков ловить... Чего же, глупая, плакать?! За дело взяли: не ходи за помидорчиками в шинели!

   Некуда глаза спрятать...

   Вон, под Кастелью, на виноградниках, белый домик. До него версты три, но он виден отчетливо: за ним черные кипарисы. Какие оттуда виды, море какое, какой там воздух! Там рано расцветают подснежники, белый фарфор кастельский, и виноград поспевает раньше -- от горячего камня-диорита, и фиалки цветут на целую неделю раньше. А какие там бывают утра! А сколько же там дроздов черных поет весною, и как там тихо! Никто не пройдет, не проедет за день. Вот где жить-то!..

   Вчера ночью пришли туда -- рожи в саже. Повернули женщин носами к стенке: не подымать крику! Только разве Кастель услышит... Последнее забрали: умирайте. А на прощанье ударили прикладом: помни! А этой ночью вон за той горкой...

   Поторкивает-трещит по лесистым холмам -- катит-мчит. Автомобиль на Ялту? Пылит по невидимой дороге. В горы, в леса уходит. Автомобили еще остались, кого-то возят. Дела, конечно. Без дела кто же теперь кататься будет! Я смыкаю глаза в истоме, дремотно, сквозь слабость слышу: то наплывает, то замирает торканье. Грохот какой ужасный, словно падают горы. Или это кровью в ушах гудит, шумит водопадами в голове... С чего бы это? Кружится голова -- вот-вот упадешь, сорвешься. А, не страшно. Теперь ничего не страшно.

   Я опираюсь на кулаки, вглядываюсь к горам сквозь слабость. Зеленое в меня смотрит, в шумах -- дремучее... Погасает солнце, в глазах темнеет... Ночь какая упала! Весь Бабуган заняла, дремучая. Дремучие боры-леса по горам, стена лесная. Это давние те леса. Их корни везде в земле, я их вырубаю мукой. О, какие они дремовые -- холодом от них веет лесным подвалом! Грызть-продираться через них надо, железным зубом. Шумит-гремит по горам, по черным лесам-дубам -- грохот какой гудящий! Валит-катит Баба-Яга в ступе своей железной, пестом погоняет, помелом след заметает... помелом железным. Это она шумит, сказка наша. Шумит-торкает по лесам, метет. Железной метлой метет.

   Гудит в моей голове черное слово -- "метлой железной"! Откуда оно, это проклятое слово? кто его вымолвил?.. "Помести Крым железной метлой"... Я до боли хочу понять, откуда это. Кто-то сказал недавно... Я срываю с себя одолевшую меня слабость, размыкаю глаза... Слепящее солнце стоит еще высоко над раскаленной стеной Куш-Каи, зноем курятся горы. Катит автомобиль на Ялту... Да где же сказка?

   Вот она, сказка-явь! Пора, наконец, привыкнуть.

   Я знаю: из-за тысячи верст, по радио, долетело приказ-слово, на синее море пало:

   "Помести Крым железной метлой! в море!"

   Метут.

   Катит-валит Баба-Яга по горам, по лесам, по долам -- железной метлой метет. Мчится автомобиль за Ялту. Дела, конечно. Без дела кто же теперь кататься будет?

   Это они, я знаю.

   Спины у них -- широкие, как плита, шеи -- бычачьей толщи; глаза тяжелые, как свинец, в кровяно-масляной пленке, сытые; руки-ласты могут плашмя убить. Но бывают и другой стати: спины у них -- узкие, рыбьи спины, шеи -- хрящевый жгут, глазки востренькие, с буравчиком, руки -- цапкие, хлесткой жилки, клещами давят...

   Катит автомобиль на Ялту, петлит петли. Кружатся горы, проглянет и уйдет море. Высматривают леса. Приглядывается солнце, помнит: Баба-Яга в ступе своей несется, пестом погоняет, помелом след заметает... Солнце все сказки помнит. И добела раскаленная Куш-Кая, плакат горный. Вписывает в себя.

   Время придет -- прочтется.